исполнилось шестнадцать лет, он умер. Главой клана стал старший брат; он считал, что образование девушке ни к чему, и ее выдали замуж за управляющего угольными шахтами – далеко на севере.

У него было еще две жены, и они возненавидели Бинбин – за «огромные лапы», за отчаянную тоску по школе и друзьям. Она не ценила то, что было смыслом их существования, – милость господина, и каждый раз плакала, когда он даровал ей счастье, оставаясь на ночь в ее покоях.

Через месяц Бинбин совершила преступление: удрала назад в Шанхай. Брат отказался принять ее; мать кричала, что она навеки опозорила семью. От мужа приходили грозные телеграммы: «Если ты не вернешься, ты пожалеешь, что родилась на свет».

Бинбин остановилась у дальней родственницы. Зарабатывала уроками, переводила статьи из зарубежной прессы. У нее появились друзья среди художников и писателей.

– Мы тут вертимся в своей крошечной иностранной вселенной и не замечаем, что творится под нашим носом, – сказал Олман Нине. – В Шанхае собрался цвет китайской нации, интеллектуалы. Одних литературных обществ – великое множество. Здесь все есть – науки, искусства… Мы приехали со своей спесью учить уму-разуму дикарей – в цивилизацию, которой пять тысяч лет! Наши с вами предки в шкурах ходили, челюстью дикобраза размахивали, а здесь уже носили шелка и слагали поэмы.

Директор киностудии «Белая звезда» увидел Бинбин на вечеринке и предложил ей роль в новом фильме. Собственно, киностудии еще не было – так, пустой склад, режиссер, оператор и десяток актеров-любителей.

Бинбин долго сомневалась: играть на потеху публике – ниже пасть некуда. Но деньги были нужны, и она подписала контракт. Успех обернулся для нее бедой. Брат подал на Бинбин в суд: своим фиглярством она опорочила честь семьи и оскорбила память предков.

Если бы Олман не отстоял ее, Бинбин передали бы родственникам для расправы.

– Статус женщины в Китае настолько низкий, что родня может убить ее за нарушение традиций, – пояснил Тони. – Но мы договорились: Бинбин сменила настоящую фамилию на Хуа и поклялась, что никогда не будет упоминать о своих родственных связях.

– А как у нее с деньгами?

– Плохо. Проценты за фильм ей не платят.

– Я позову ее позировать для моих календарей, – объявила Нина.

Она долго думала, где бы ей переговорить с Бинбин. Звать к себе домой не хотелось: она до сих пор не навела там порядок после налета полиции. В ресторане? Нет, сначала будем зарабатывать деньги, а потом тратить.

По телефону договорились встретиться на Банде.

Нина пришла раньше, волновалась, ходила мимо стоявших у причала автомобилей. Как вести себя с Бинбин? Как с ровней? Или не терять достоинства белой леди? Уму непостижимо: она полтора года жила в Шанхае и ни разу не разговаривала с китайской женщиной, если не считать слуг.

На пристани кули выгружали бочки, на стройке нового здания таможни забивали сваи. Полицейский поймал на бегу оборванного китайчонка, который хотел сунуться к Нине с чашкой для милостыни, дал ему щелчка и велел убираться вон.

Солнце палило нещадно. Нина вертела на плече большой китайский зонт.

– Здравствуйте, – окликнул ее женский голос.

Бинбин не была красива в европейском смысле, но китайцы бросали на нее восхищенные взгляды. Грузчики толкали друг друга в бока и показывали на нее: «Смотри, смотри!»

Бинбин этого не замечала. На ней было зеленое шелковое платье с воротником-стойкой и застежкой набок, вроде китайское, но сшитое на западный манер – по фигуре. Две черные пряди завивались в колечки на щеках. Круглое лицо, тонкий рисунок бровей, тонкий разрез глаз с яркими белками.

Нина не знала, то ли подавать ей руку, то ли нет. Может, у них это не принято? Олман говорил, что китайцы не терпят прикосновений чужих людей.

– Может, пойдем в парк, там и обсудим наши дела? – предложила Нина.

Бинбин посмотрела на нее с удивлением:

– Вы что, забыли? Собакам и китайцам вход в городской парк воспрещен.

Когда Бинбин исполнилось четыре года, мать сказала:

– Пора тебе становиться взрослой.

С утра в женской половине началась суета, как перед праздником. Служанки смотрели на Бинбин, улыбаясь.

– Она будет знаменитой красавицей, – говорили они. – Выйдет замуж за достойного человека с большими деньгами и прекрасным лицом и родит множество сыновей – продолжателей рода.

Бинбин сидела на камне у пруда и бросала пучеглазым карпам остатки рисового пирожка. Кормилица заслоняла ее от солнца – чтобы белые щечки не стали похожи на бурую крестьянскую шкуру.

– Пора, – сказала мать, появившись в дверях.

– Почему темно? – спросила Бинбин, когда кормилица ввела ее в дом. Все окна были занавешаны.

– Так надо.

Бинбин привели в комнату, где собралось много женщин – мать, родственницы, прислуга. Ей расчесали волосы и, посадив на высокий стол, сняли башмачки. Какая-то тетя – Бинбин ее не знала – принялась гладить и мять ее ступни. Бинбин смеялась от щекотки.

Мать наблюдала за ней. Руки ее были сложены на красивом толстом животе. Она опять сказала:

– Пора.

Тетя резко согнула ступню так, что все пальчики, кроме большого, оказались притянуты вниз, к самой пятке, и ловко перевязала их длинной лентой.

– Не надо! – орала Бинбин от боли. – Пустите меня! Пустите!

Сильные руки держали ее, распластанную, на столе.

– Мама! Спаси! Мамочка!

Мать смотрела и улыбалась:

– Нужно потерпеть, иначе тебя никто не возьмет замуж. Давайте другую ногу.

– Папа-а-а!

Тетя схватила вторую ступню. Двери распахнулись. Отец – весь красный, в раскрытом на груди халате – ворвался в комнату:

– Прекратить!

Толкнул тетю, вырвал Бинбин из страшных рук.

– Папа! Забери! Забери меня!!!

Женщины визжали и выли, пока отец срывал со ступни Бинбин длинный бинт. Он швырнул его в лицо матери:

– Дикари!