больше подошла бы роль паука. – Иногда они сколачивали банду, чтобы избить меня. – Он насмешливо хмыкнул, потом с ненавистью процедил сквозь зубы: – Не знаю, почему они не хотели оставить меня в покое.
– Да вы посмотрите в зеркало, милорд! – Гейл еле дыша произнесла титул, потом наклонилась и дотронулась языком до правого соска.
Джастин ахнул и напрягся.
– Гейл, – хриплым голосом проговорил он.
Она молча расстегивала его ремень. Потом тихо спросила:
– Ты ведь отбивался?
– Конечно. Но они колошматили меня почем зря, – с несчастным видом признался он.
– Забудь о них, – сказала Гейл и, встав на цыпочки, поцеловала его в плечо.
Он резко открыл глаза, потом снова медленно закрыл.
– О Гейл, Гейл. Я твой. Весь. Я не буду сопротивляться. Обещаю.
Она рассмеялась, глядя в улыбающиеся голубые глаза, потом посерьезнела, увидев в них что-то похожее на боль. Скорее всего боль. А может гнев. Или ненависть? Гейл не хотелось сейчас нарушать свой счастливый покой, она чуть заметно пожала плечами и опытным движением сняла с Джастина рубашку.
Внезапно он почувствовал какое-то разочарование и не мог понять его причины. Но когда ее губы заскользили по груди, распаляя его страсть, когда ее язык оказался у него в пупке, он откинул голову и уперся руками в стену в поисках опоры. Он застонал, но тут же стиснул зубы, не давая вырваться возгласу удовольствия. О, ему нравилось, когда его женщины стонали и кричали, особенно в Равенскрофте, когда он знал, что отец это слышит. Но сам Джастин никогда не позволял себе издавать ни звука.
– В чем дело, милорд? – выдохнула Гейл, глядя ему прямо в глаза и медленно опускаясь на колени. – Тебе что-то не нравится?
– О, все нравится, – признался он, задыхаясь. – А тебе очень нравится властвовать над нами, да, Гейл? Заставлять разных умников корчиться? Ты ведь?..
Джастин вдруг замолчал, стиснув зубы, когда Гейл пальцами начала растирать поверх джинсов его набухающую плоть.
– Ты чувствуешь себя на равных, Гейл, когда подчиняешь нас своему желанию…
Тугие, а иногда капризные молнии на джинсах никогда не останавливали Гейл. Джастин ощутил, как холодный воздух коснулся обнаженной плоти, и проклял дурацкую систему отопления в старых колледжах. Но потом он забыл о холоде, горячий язык лизал его, как ребенок лижет леденец; он беспомощно прислонился к стене, ощущая голой спиной холодную штукатурку и отчаянно сдерживая себя, чтобы не издать ни звука.
Гейл посмотрела вверх, увидела стиснутые челюсти и побелевшее красивое лицо. Она улыбнулась: наслаждаться, так наслаждаться как следует. Медленно, не спеша, водила она языком вверх-вниз, потом взяла в рот, глубоко втянула и легонько, но как бы угрожающе придавила зубами. Джастин не испугался, но, к своему стыду, услышал собственный стон, раздавшийся в комнате. Он с шумом втянул в себя воздух и почувствовал, как одинокая слеза выкатилась из-под крепко стиснутых век.
– Имей жалость, Гейл. – Казалось, он произнес что-то нейтральное, но сам услышал мольбу в своем голосе. С нарастающим ужасом Джастин почувствовал, как один из камней стены, которую он так тщательно воздвигал вокруг себя, треснул и вывалился.
Когда он осмелился посмотреть вниз, то увидел, как Гейл обхватила руками его бедра, а потом словно в чашечку взяла в руки то, что было у него между ногами. Он встал на цыпочки. Голос снова выдал его, в тихом стоне звучали и боль и удовольствие. Возбуждение и поражение.
Итак, нет к нему жалости. Нет ее сегодня. Не будет и завтра, когда он поедет домой. Но Джастин не удивлялся. Ничто в этой жизни уже не способно было удивить его. Поразить. Он стал неуязвимым. Какая бы надежда ни зародилась в нем, она все равно завянет и умрет. Что ж, это даже хорошо. Надежда означает боль. Теперь он станет поистине свободным. Слеза, пытавшаяся задержаться на реснице, вдруг сорвалась и покатилась вниз по щеке, холодная и неприятная.
Первое, что увидел Джастин, войдя в любимый салон отца, был не сам граф, а бутылка шампанского в ведерке со льдом на дорогом столике-пембруке. Несколько минут назад он подъехал к дому по извилистой знакомой аллее с тем особенным смешанным чувством гордости и ненависти, которое вызывало у него имение Равенскрофт. Джастину многое нравилось в доме. А может, и титул, прилагавшийся к нему?.. Нравились деньги, символизирующие Равенскрофт, хотя это вовсе не означало, что они так и сыплются в семейные кошельки. За многое Джастин любил Равенскрофт так же фанатично, как и отец. Но в отличие от отца Джастин его с такой же силой ненавидел. Ненавидел, потому что он принадлежал отцу. Ненавидел, потому что отец управлял им. Отец всегда был как огромная сосущая пиявка. Даже бедный, жалкий дядя, брат отца, являлся частью дома, обитая наверху, в мансарде, словно забытый призрак. Он повсюду оставлял рисунки, на которых изображал цветы, бродил ночами и зажигал камины. Да, у его семьи был свой собственный сумасшедший. Франческа, его распроклятая мать, успела написать портрет дяди Роджера за время краткого брака с Малколмом. Роджер постоянно перевешивал его с места на место, отчего казалось, что он висит в каждой комнате дома.
– Я ждал тебя несколько дней назад. Семестр закончился двенадцатого. Где ты был? В Лондоне? – резко спросил Малколм, с неудовольствием глядя на сына.
Джастин медленно вышел на середину комнаты и предстал перед отцом.
– У меня была работа, которую следовало завершить, – солгал он не моргнув глазом.
– А она того стоила?
Малколм поднял глаза от бокала шампанского и насмешливо посмотрел на сына. Волосы его еще больше побелели, но ему шла седина. Морщинки в углах глаз цвета летнего неба его ничуть не портили. Он красиво старел и знал это. Но, с мрачным удовлетворением отметил Джастин, еще несколько лет – и Малколм станет откровенно старым. Не просто мужчиной средних лет, а старым, а он, Джастин, будет в самом расцвете. Вот уж он позабавится.
– В общем-то нет, – бросил он небрежно и налил себе шампанского.
Губы Малколма скривились. Он отпил шампанского, потом поднял бокал и посмотрел на свет.
– Нравится?
Джастин слегка улыбнулся.
– Мутон-Ротшильд. 1962. Очень хорошая выдержка. Виноградник Шамброз, Бордо. Верно?
– Нет. Это виноградник Фруа. Но ты не огорчайся. Ты же не виноват, что наполовину крестьянин!..
Джастин напрягся. Усилием воли он заставил себя расслабиться и сдержаться, – чтобы не запустить бокал с шампанским в насмешливое лицо отца; его губы расплылись в улыбке.
– Ты прав, ведь это же ты женился на этой суке. Впрочем, неважно. А что ты празднуешь?
– Отмечаю исполнение воли Всевышнего, – с искренним удовольствием рассмеялся Малколм. – Микаэл Корральдо наконец-то преставился. Я хотел даже полететь туда и сплясать на его могиле!
Джастин услышал в холле тихий стук и оглянулся на приоткрытую дверь. Никого.
– А мы можем себе позволить полететь?
На этот раз пришла очередь Малколма сдержать гнев.
– Мы скоро станем очень богатыми, мой дорогой мальчик. Теперь, когда он умер, можно
