Все мои вещи уместились в два чемодана, которые уже стояли у двери. Я в последний раз оглядел комнату. Мне было грустно, и в то же время я испытывал смутную гордость от того, что мне грустно. Все это — опыт, правильно? Все это — жизнь. Я не прав?

Слева стояла кровать, где я — и я до сих пор вспоминаю об этом с нежностью — лишился невинности. Мысленно я приобнимаю себя за плечи; вроде как поздравляю. Анник на этой кровати… что-то делает, откликается на мои действия, подчиняется, требует, обвиняет, прощает, уходит навсегда. Разумеется, мы могли бы остаться друзьями. Я не видел ее уже месяц.

Целая полка книг, которые я оставляю здесь. В основном livres de poche[125] — зачитанные до такой степени, что целлофановая обертка отклеилась от гнутых-перегнутых корешков. Над книгами — картина, намалеванная самолично квартирной хозяйкой, скупые краски раннего кубизма, размазанные по полотну с сумрачной сдержанностью Дерена.[126] Не самое лучшее произведение, подумал я в последний раз и улыбнулся, глядя на мой прощальный подарок, оставленный на столе: аккуратная зарисовка вида из окна, где различим каждый карниз, каждая антенна на соседних крышах, каждый автомобиль внизу у подъезда — результат любопытного черно-белого сочетания реалистичной четкости изображения и торопливой смазанной техники. Честно признаюсь, мне самому очень нравился этот рисунок.

Игровой автомат и горсть франков старого образца на полочке сверху. Волшебный, насмешливый механизм: ты кладешь внутрь всякие штуки, а потом — вроде бы в случайном порядке, но на самом деле согласно заданной программе, — получаешь их обратно. Тебе кажется, будто ты в выигрыше, хотя это не так… впрочем, если играть достаточно долго, то ты, наверное, не проиграешь. Тем более что те штуки, которые ты кладешь внутрь и которые потом получаешь обратно, не имеют никакой реальной ценности. Дешевенькие, никому не нужные безделушки, потертые медные кругляшки. Когда у тебя возникает желание потакать своим слабостям, эту машину можно рассматривать как мрачный символ тщеты всего сущего.

Мои чемоданы у двери, такие насмешливо аккуратные, тщательно упакованы.

Дверь, через которую ко мне приходила Анник. И через которую ушла навсегда. Мне все еще хочется, чтобы она вернулась? И вернулась бы она, если бы знала, что я ее жду?

На столе — батарея бутылок виски. По одной — за каждую выпитую мной бутылку кальвадоса. Под столом — корзина для бумаг, про которую я не забыл. Просто мне было лень ее выбрасывать. Я, конечно, не рылся в ней напоследок, но я точно знал, что там лежит. Номер «Hara-Kiri» («journal bete et mechant» [127]) и «Новой литературы»; театральная программка, которых у меня было две одинаковых, так что я выбросил дубликат; наброски к стихам и рассказам; несколько испорченных рисунков; пара писем от родителей; мандариновая корка и записка от Анник, которую она оставила как-то утром, когда ей надо было уйти очень рано: «Pas mal, mon vieux, t'es pas mal du tout. A demain. A.».[128] Это тоже уже был дубликат, который я выбросил за ненадобностью.

Последний предмет в этой комнате — я. Упакованный под завязку, как мои чемоданы, — мне пришлось сесть на себя сверху, чтобы утрамбовать все, что в меня вместилось. Духовные и чувственные эквиваленты театральных программок, разложенные по хронологии и скрепленные резинками. Смотри, все это было — говорят они, когда я мысленно перебираю их снова и снова. Посмотри вот на это, или на это, или на это. Помнишь, как ты откликался на это… а вот на то? А вот это было дерьмово, да? И Господи, если тебе ни капельки не стыдно, тогда я вообще от тебя отступаюсь. Тебе все-таки стыдно? Это хорошо. Значит, ты еще не совсем конченый человек. Ладно, а теперь посмотри на это — здесь ты себя проявил очень даже неплохо. Проявил искреннюю чувствительность, сострадание и, я бы даже сказал (хотя, может, еще рановато употреблять это слово), мудрость. Скорее всего инстинктивную мудрость, а не ту, что происходит из опыта и размышлений; но все равно это достойно всяческих похвал.

Я рассовал все по местам, затянул ремешки покрепче, поднялся с кресла, подхватил чемоданы и вышел. В кармане у меня лежала книжка, которую я начал только сегодня: «L'Education Sentimentale».[129]

Наверное, я уже вырос. Или «повзрослел» — более верное слово… более «взрослое» слово? Если сейчас мне дадут анкету, я с полным правом проставлю галочки во всех соответствующих графах. Я сам удивляюсь, как хитро я замаскирован. Возраст: тридцать. /Семейное положение: женат. /Дети: есть (1). /Работа: есть. /Собственный дом: есть./ Закладная: есть. /(Пока что мое положение прочно.) /Машина: есть, хотя спорно. /Приводы в суд: один раз; признан невиновным после долгого обсуждения «разумных оснований для сомнений». /Домашние животные: нет, потому что от них беспорядок. /Отпуск за границей: да./ Перспективы: уж лучше им быть. /Счастье в жизни: о да. И если не сейчас, то вообще никогда.

Подобные списки я мысленно составляю в голове в те редкие ночи, когда меня одолевает бессонница и в душе поселяется панический страх. Ни с чего, просто так. Категории этих умозрительных анкет могут варьироваться: я специально подбираю самые агрессивные и заковыристые вопросы — чтобы вернее прогнать изменчивые страхи ночи. Здоров. Белый. Чистокровный англичанин. Половая жизнь: регулярная. Не беден. Не инвалид. Не голодаю. Не религиозен. Эмоционально устойчив. Не параноик на нервной почве. Странно, как много характеристик с приставкой «не». Впрочем, даже негативные характеристики могут иметь позитивный смысл, когда ты лежишь в теплой постели рядом с законной женой, а внизу, в кухне, тихонько гудит холодильник. Это как-то обнадеживает. Я снова чувствую, что живу; я вполне доволен собой и своим положением.

Быть взрослым — это действительно обнадеживает. По крайней мере я думаю, что уже вправе считать себя взрослым. Еще два-три года назад я очень напрягался на этот счет. Почему я не заметил момент перехода — почему не видел, как зажегся некий зеленый сигнал, дающий мне доступ во взрослую жизнь, почему не было никакого знака или уведомления из сфер небесных (пусть без громов и молний, но все-таки), что я теперь взрослый?! Но это чувство растерянности постепенно проходит; может быть, потому что никто не оспаривает мое право быть взрослым. Никто не приходит и не говорит: эту подачу ты запорол, ergo, ты не мужчина, давай возвращайся к началу и пробуй еще раз, с новым набором принципов и заблуждений. Мне казалось, что что-то подобное обязательно произойдет и все снова изменится. Но окружающие меня люди вполне дружелюбны и очень любезны. Иногда у меня возникает мысль, что концепция зрелости — или «взрослости» — держится только на тайном заговоре благовоспитанности и дружелюбия.

Есть и другие способы унять ночные страхи. Иногда, когда я лежу без сна, а где-то там, в темноте, сегодняшний день превращается в завтрашний, я поворачиваюсь к Марион, которая лежит рядом, свесив голову с кровати. Я аккуратно — украдкой — задираю ее ночнушку, которая вечно сбивается у нее в ногах, когда она ворочается во сне. Фокус в том (может быть, Марион тихо потворствует мне, не подавая виду?), чтобы почти овладеть ею еще спящей и разбудить кое-чем посильнее, чем просто поцелуи. На этот раз она никак не хочет просыпаться.

— Что ты делаешь?

— Догадайся с трех раз.

— Мммм.

— МММММ.

— Сегодня какой день, Крис?

— Воскресенье.

— Я что-то устала.

— Но, дорогая. Я не имею в виду воскресенье, не с воскресенья на понедельник, а с субботы на воскресенье. Оно только-только началось. Всего полчаса как воскресенье.

Нас обоих смешит эта педантичная прелюдия к любви.

— Мммм.

Она томно раздвигает бедра, кладет одну руку себе между ног, а свободной рукой притягивает меня к себе. Слов больше нет. Теперь мы общаемся только звуками.

Когда все уже заканчивается (эта фраза по-прежнему возбуждает меня), мы отрываемся друг от друга, сонные и умиротворенные, с чувством, что обладали не только друг другом, но и целым миром друг в друге. Наверное, эти минуты — самые счастливые у меня в жизни. Кое-кто утверждает, что счастье скучно. Но только не для меня. Кое-кто утверждает, что все счастливые люди счастливы одинаково. Даже если оно и так, какая разница?! В такие минуты мне не хочется спорить.

Когда мы перестаем увлекаться теориями? И почему? Что бы вы ни говорили, большинство все-таки перестает. Может быть, тому причиной — какое-то решающее событие, которое убивает нездоровую тягу к теориям? Да, наверное. Но не у всех. Обычно она умирает сама — медленно и мучительно, под воздействием самых разных обстоятельств. А ты потом удивляешься: и чего я с таким упорством цеплялся за эти пустые теории и стоило ли относиться к ним так серьезно?

По воскресеньям я выхожу из дома с утра пораньше. Поворачиваю налево и прохожу мимо отдельных домов, у каждого из которых есть свое название: «Черная подкова» под цветущими каштанами, вся мостовая усыпана лепестками; «Vue de Provence»[130] с зелеными ставнями; «Кокер» со смешным навесом для автомобиля. Названия домов написаны готическим шрифтом на деревянных дощечках, прибитых к стволам деревьев.

Я прохожу через поле для гольфа, еще мокрое от росы, которая поблескивает на солнце. Мне очень нравится здесь гулять; в легкой утренней дымке перспектива слегка смещается и все смотрится по-другому. С возвышения у четвертой метки хорошо наблюдать за крошечными фигурками людей, которые тащат тележки по проходу, расцветающему разноцветными полосатыми зонтиками при первых признаках дождя. Отсюда крики «Вперед!» кажутся такими далекими и смешными (я улыбаюсь, припоминая, как Тони всегда громко вопил в ответ: «Только не надорвись!»). Внизу проезжают сверкающие серебристые поезда; отсюда грохот колес кажется не громче приглушенного тарахтения вязальной машинки. От их окон отражается свет, как будто кто-то пускает зеркальцем солнечных зайчиков. Церковные колокола напоминают засоням, что пора вставать и молиться.

Есть определенная ирония в том, что я вернулся в Метроленд. В школе я бы назвал это le syphilis de l'ame[131] или что- нибудь в этом роде. Но разве взросление не заключается, помимо всего прочего, в том, что ты спокойно гарцуешь на лошадке-иронии без риска быть сброшенным наземь? Тем более что жить здесь удобно. Рядом с магазином грампластинок у нас расположена бакалея, где продают свежайшие яйца с налипшей на них соломой и куриным дерьмом; а в двух минутах неспешной ходьбы от парикмахерской, где Марион делает себе прическу, есть лужок, где пасутся самые что ни на есть настоящие свиньи. Пять минут езды на машине — и ты уже на природе, где о близости города напоминают только огромные бетонные столбы. Когда я был маленьким и мы проезжали мимо этих столбов, я пихал Найджела локтем в бок и шептал: «Смотри, юные голые великанши». Я до сих пор, когда мы проезжаем мимо, всегда вспоминаю это стихотворение, только теперь сравнение кажется мне обязывающим и необязательным.