— Мне кажется, он англичанин.

Я сделал вид, что не понимаю. «Кожаный куртон» и Дейв опасливо обошли меня кругом, как пигмеи — белого путешественника с телекамерой. Я буквально физически чувствовал, как они изучают мою одежду, потом — прическу, потом — книгу у меня в руке. Это была «Коллин» Жана Жионо, так что я был спокоен; когда я увидел, что они смотрят на книгу, я поднял ее так, чтобы им было удобней смотреть. «Кожаный куртон» внимательно изучил ее.

— Pardong, Mosso,[97] но вы действительно англичанин?

Я опять помахал книгой у него перед носом, изо всех сил стараясь не рассмеяться. В то время я относился к тому, как одеты люди, нервически строго. Малейшее отступление от классического стиля в одежде я воспринимал как отступление от здравого смысла, логики, надежности и эмоциональной стабильности. Обычно я никак не выказывал своих предубеждений, но теперь с трудом сдерживал смех, глядя на этого парня в драных линялых джинсах. Это была странная троица: парень в кожаной куртке и джинсах, девушка, насколько я видел, вообще ненакрашенная, и Дейв, который выглядел так… ну, как будто он мог быть моим другом.

— Je suis абсолютно уверен que c'est un англичанин.[98] — На этот раз Дейв.

«Кожаный куртон» с опаской потыкал пальцем в отворот моего пиджака.

— Pouvez-vous…[99] — И Дейв неожиданно сгреб его в охапку и закружил в неуклюжем подобии вальса. Девушка взглянула на меня с искренней симпатией. Да, она была ненакрашена. Но с другой стороны, она и без макияжа выглядела очень даже ничего. Как интересно.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Да так, всякое-разное. Собираю материалы к диплому, понемножку пишу, понемножку бездельничаю. А ты?

— У меня каникулы.

— А они?

— Дейв здесь работает, в банке. А Мики тоже собирает материалы к диплому. Он учится в художественной школе при галерее Куртолда.[100] Собственно, мы поэтому сюда и зашли.

— Ой, правда? (О Боже!) А по какой теме?

— Вообще-то по творчеству Моро. — Она улыбнулась.

— О Боже. И, как я понимаю, он хорошо говорит по-французски…

— У него мама француженка.

Ну ладно: где-то находишь, где-то теряешь, как мы говорили в школе. Дейв и Мики, сделав круг по студии, уже возвращались назад, напевая «Голубой Дунай».

— Ну чего, Марион?

— Все-таки он француз. — Она опять улыбнулась. — Но хорошо говорит по-английски.

— Гип-гип-ура, — завопил Дейв. — Какое щастье, какой восторг. Цалую вас в обе щеки.

Слава богу, он и вправду не полез целоваться. Gardien поднялся в студию, держа в руке свою Serie Noire, и выпроводил нас на улицу.

Мы пошли в бар и взяли выпить. Постепенно мы выяснили, кто француз, а кто англичанин, несмотря на любопытную манеру Дейва коверкать английские слова и произносить их с утрированно французским (хранцузским, как он говорил) акцентом, при этом истерически размахивая руками. В поведении Марион не было никаких ярко выраженных особенностей — она всегда оставалась спокойной, тихой, открытой и искренней. С Мики было сложнее всего. Обаятельный, самоуверенный, остроумный и хитрый, он притворялся, что знает гораздо меньше, чем хотел показать, пока точно не выяснял, насколько «подкован» его собеседник. Он явно стремился быть первым всегда и во всем. Обычно с такими людьми я веду себя сдержанно, скрытно, по возможности иронично, но в общем и целом — достаточно откровенно, без экивоков.

— Так работаешь над Моро, как я понял? — Таков был мой первый, пробный шаг к примирению.

— Скорее он работает надо мной. Перекрестные задницы и пышные тела, и когда это все обрушивается на тебя, тут поневоле сдаешься — под таким-то весом.

Дейв сидел с таким видом, как будто очень хотел произвести впечатление в словесной баталии, но никак не мог выбрать, с чего начать.

— Но почему он тебе так не нравится?

— Потому что это не творчество, а академическое рукоблудие, как я уже, кажется, говорил. Я имею в виду, что самая идея академического символизма звучит нелепо по меньшей мере, ты не согласен?

— Это вроде как оксюморон.[101]

— Хорошая фраза, беру на заметку. Но он такой приземленный, излишне практичный. Да, он очень умен, и писать он умеет, и с воображением у него все в порядке — надо отдать ему должное. Но он застывший… как бы это объяснить. Вот как его краски, они вроде бы яркие и выразительные, а присмотришься — тусклые.

— В отличие…

— В отличие от Редона. Правильно.

— Редон, — вступил в разговор Дейв. — Редон. Оксфорд. Банбери. Бермингем. Changez, changez.[102] — Он присвистнул и добродушно усмехнулся.

— Тогда зачем ты его изучаешь?

— Все дело в стипендии, друг мой… мне дали денежку и послали сюда… ааааа. — Он закатил глаза и схватился за сердце, изображая смертельно раненного. Дейв наклонился к нему и прижал ухо к его груди.

— Скажите мне правду, доктор, — выдавил Мики. — Скажите мне правду. Я буду жить?

Дейв оттянул Мики веко, похлопал его по щекам и снова прижался ухом к его груди. Марион невозмутимо наблюдала. Дейв нахмурился.

— Ну что ж, вы умный человек и сможете справиться с горькой правдой. Это очень серьезно, да, очень… но скорее всего не смертельно. У вас смещение бумажника, и ваши купюры смяты под давлением. Утечка средств в самой тяжелой форме, но это еще поправимо.

— Спасибо, доктор. Вы настоящий друг.

Они замолчали и посмотрели на меня. Я молчал, пытаясь понять, что происходит.

— Вы, разумеется, понимаете, — продолжал Дейв, — что у вас острая алкогольная недостаточность.

— О нет, доктор, неужели мне грозит…

— Боюсь, что так. У вас очень тяжелый случай, за последнее время я такого и не припомню. Вот посмотрите. — Он поднял со стола пустой бокал Мики.

— Нет, нет, нет… я не могу, я не буду, — завопил Мики и уронил голову на руки.

— Вы должны это видеть, — твердо проговорил Дейв. — Нужно заставить себя посмотреть в лицо грубой реальности. — Он приподнял голову Мики и провел стаканом перед носом у «пациента». Мики изобразил глубокий обморок.

Я понял, в чем дело. Я бы понял гораздо раньше, если бы не был так занят спектаклем. Похоже, я выиграл этот раунд. Меня приняли в компанию.

Когда я не был с Анник и не бродил по улицам в одиночестве, наблюдая за многообразием жизни — вот вдруг монашка, а вот clochard с номером «Le Monde», а вот шарманщик выводит до жути печальный мотив, — я проводил время с Мики, Дейвом и Марион. После месяца вместе они стали неразлучны. Невольно напрашивалось сравнение с «Жюль и Джим», на что Мики обычно отвечал с обескураживающей и самоуверенной прямотой, что он, наверное, выступает в роли Жанны Моро. И это действительно было так: он был лидером, зачинщиком и провокатором, а остальные двое соревновались за его внимание. Дейв старался вовсю — показать, что он первый друг Мики; Марион делала вид, что ей вообще все равно. Неуверенный в собственном статусе в этой маленькой тесной компании, я ходил вместе с ними по кафе и барам, сопровождал их в походах в музей Гюстава Моро (gardien ни разу нас не узнал) и в спонтанных поездках за город — в Бос или на шоколадную фабрику в Нуазеле, совершенно безумное место.

Родители Марион пребывали в блаженной уверенности, что она посещает курсы, которые организаторы назвали — с присущей всем галлам скромностью — «История цивилизации»: семинары по Декарту, лекции по Кодексу Наполеона,[103] посещение консерватории в рамках ознакомления с творчеством Рамо, экскурсии в Версаль и Севр. Марион всегда находила причины, чтобы не сидеть дома. Например, пообедать со мной — вполне подходящая причина.

Мы стали встречаться раз в два-три дня в маленьком кафе-ресторане под названием «Le Petit Coq»[104] на площади Республики (метро Фий дю Кальвер); обычно мы брали длинные сандвичи размером с мелкую таксу. Это были отнюдь не свидания двух любовников, которые прячутся от окружающих. Мы встречались с Марион просто потому, что у нас обоих было свободное время. Мы часто и помногу обсуждали Мики и Дейва. Я усиленно практиковался во вновь открытой для себя честности и прямоте и выдавал донельзя серьезные аналитические рассуждения относительно моих новых друзей; Марион была более сдержанной в своих оценках, но при этом и более великодушной. Я заметил, что она была очень практичной в суждениях и достаточно проницательной. Она всегда все подмечала: любую неопределенность или претенциозность. С ней было легко и приятно общаться, но у нее была одна привычка, которая жутко меня раздражала, — она задавала вопросы, от которых, как я надеялся, я благополучно бежал и о которых не собирался задумываться до возвращения в Англию.

— И что ты думаешь делать? — спросила она как-то раз, в нашу третью или четвертую встречу вдвоем.

(Делать? Что я думаю делать? Что она, интересно, имеет в виду? Может, намекает на постель? Да нет, вряд ли. Хотя в тот день она выглядела на удивление хорошенькой. Она вымыла голову, и ее мальчишеская стрижка смотрелась просто прелестно. А розовое с коричневым платье весьма аппетитно облегало фигуру. Что я думаю делать? Нет, вряд ли она хотела сказать…)

— Ты имеешь в виду вообще… по жизни? — Я усмехнулся, надеясь, что она тоже улыбнется, тогда все станет ясно.

— Ну конечно. А что здесь смешного?

— Ну… просто забавно. Ты — первый человек моего возраста, кто задает мне этот вопрос. Это звучит… как-то уж очень по-взрослому, что ли. Как обычно родители говорят.

— Прости, я не хотела показаться занудной. Просто мне любопытно. Ты сам вообще задавался этим вопросом?

На самом деле у меня в этом не было необходимости — обычно этот вопрос мне задавали другие. Когда я был маленьким, этот вопрос исходил вертикально, то есть сверху вниз вместе с оранжевыми десятишиллинговыми банкнотами на Рождество, и всякими школьными канцелярскими принадлежностями, и какими-то странными порошочками и микстурами, а иногда — и с легкими подзатыльниками. В юности он исходил уже под другим углом (но все равно сверху вниз) — от озабоченных твоим будущим благополучием учителей, вооруженных многочисленными инструкциями и весомым словом «жизнь», которое они произносили так, будто это было какое-то военное снаряжение. И наконец, когда я стал студентом, этот вопрос доходил до меня уже горизонтально: от родителей за бутылочкой вина за ужином, от преподавателей, с которыми мы обменивались анекдотами на тему секса, и однажды — от девушки, которая почему-то решила, что этот вопрос должен подействовать на меня как афродизиак. Интересно, а когда угол наклона опять изменится: когда я буду смотреть сверху вниз на этот