Артур поверяет Мам все: свои глубочайшие страхи, свои величайшие воспарения и все промежуточные треволнения и радости материального мира. И никогда даже не намекает на свой все углубляющийся интерес к спиритуализму — или спиритизму, как он предпочитает его называть. Мам, покинув католический Эдинбург, просто процессом посещения служб прилепилась к Англиканской Церкви. Уже трое ее детей вступили в брак в Сент-Освальде — сам Артур, Ида и Додо. Она инстинктивно не приемлет спиритический мир, в котором ощущает анархию и шарлатанство. Она считает, что люди способны каким-то образом понять свою жизнь, если общество откроет им свои истины; и далее, что религиозные истины общества должны выражаться признанными институтами, будь то Католическая Церковь или Англиканская. А кроме того, следует подумать и о семье. Артур — рыцарь, он завтракал и обедал с королем; он общественная фигура — она повторяет ему его же похвальбу, что он только Киплингу уступает во влиянии на здоровых и бравых молодых людей страны. Что, если станет известно. Что, если станет известно, что он участвует в сеансах и тому подобном? Это перечеркнет все шансы стать пэром.

Тщетно он пытается пересказать свой разговор с сэром Оливером Лоджем в Букингемском дворце. Конечно же, Мам не может не признать, что Лодж абсолютно уравновешенный человек с безупречной научной репутацией, чему доказательство — его недавнее назначение первым ректором Бирмингемского университета. Но Мам не желает признавать ничего, связанного со спиритизмом, тут она непреклонно отказывается пойти навстречу своему сыну.

Артур страшится заговорить о спиритизме с Туи, чтобы ненароком не нарушить сверхъестественную безмятежность ее существования. В вопросе веры, как ему известно, она просто исполнена непоколебимого доверия. Она предполагает, что, умерев, попадет на Небеса, точную природу которых описать не может, и останется там в состоянии, которое не может вообразить до того времени, пока к ней не присоединится Артур, а следом, в свой черед, их дети, после чего все они будут пребывать вместе в более совершенном варианте Саутси. Артур считает, что было бы нечестно опровергнуть какую-либо из этих презумпций.

И еще тяжелее для него, что он не может делиться с Джин, с которой хотел бы делиться всем — от последней запонки до последней точки с запятой. Он пытался, но Джин относится с подозрением — а может быть, с испугом, — ко всему, что касается мира спиритизма. А кроме того, выражение ее неприятия Артур находит противоречащим ее любящей натуре.

Как-то раз он пробует рассказать — слегка испытующе и сознательно подавляя увлеченность — о своем впечатлении от сеанса. Почти сразу же он замечает, как прелестные черты отражают крайнее неодобрение.

— Что такое, моя милая?

— Но, Артур, — говорит она, — они же такие вульгарные.

— Кто?

— Эти люди. Вроде цыганок, которые сидят на ярмарках в будках и гадают о твоей судьбе по картам и чаинкам. Они просто… вульгарны.

Подобный снобизм, а тем более в той, кого он любит, Артур находит неприемлемым. Ему хочется сказать, что именно великолепная низшая прослойка среднего класса всегда обеспечивала нацию духовным водительством: стоит назвать хотя бы пуритан, которых многие, конечно, недооценивают. Он хочет сказать, что по берегам моря Галилейского, несомненно, многие считали Господа Нашего Иисуса Христа несколько вульгарным. Апостолы, как и большинство медиумов, школьного образования не получали. Естественно, ничего этого он не говорит. Ему стыдно за свое внезапное раздражение, и он меняет тему.

И потому ему приходится выйти за пределы своего железно-стороннего треугольника. К Лотти он не обращается: не хочет хоть в чем-то рисковать ее любовью, тем более что она помогает ухаживать за Туи. Вместо того он идет к Конни. Конни, которая еще словно вчера заплетала волосы в косу будто корабельный канат и разбивала сердца вдоль и поперек всей континентальной Европы; к Конни, которая слишком уж солидно приняла роль кенсингтонской маменьки; и сверх всего — Конни, которая посмела пойти ему наперекор в тот день на стадионе. Он так и не выяснил, Конни ли повлияла на Хорнанга или Хорнанг на нее, но, как бы то ни было, кончил он тем, что начал ею восхищаться за тот случай.

Как-то днем, когда Хорнанг отсутствует, он наносит ей визит. Чай сервирован в ее маленькой гостиной наверху, где тогда она выслушала его про Джин. Странно думать, что его сестричке уже ближе к сорока, чем к тридцати. Но этот возраст идет ей. Она не так декоративна, как раньше, она крупна, пышет здоровьем и благодушна. Джером был недалек от истины, назвав ее Брунгильдой, когда они были в Норвегии. Словно бы с годами она обрела крепкое здоровье в попытке уравновесить недомогания Хорнанга.

— Конни, — начинает он мягко, — ты когда-нибудь задумываешься о том, что происходит после того, как мы умираем?

Она быстро взглядывает на него. Плохо Туи? Мам нездорова?

— Вопрос вообще, — добавляет он, почувствовав ее тревогу.

— Нет, — отвечает она. — Во всяком случае, очень редко. Я тревожусь о смерти других. Не о своей. Прежде — да, но все меняется, когда становишься матерью. Я верю в учение Церкви. Моей Церкви. Нашей Церкви. Той, которую вы с Мам отвергли. У меня нет времени верить во что-то другое.

— Ты боишься смерти?

Конни задумывается. Она боится смерти Уилли — она знала серьезность его астмы, когда выходила за него, знала, что он всегда будет слаб здоровьем, — но это страх разлуки с ним, потери их товарищества.

— Ну, мысль об этом вряд ли может нравиться, — отвечает она, — но я перешагну этот порог, когда подойду к нему. Ты уверен, что ни к чему не клонишь?

Артур чуть покачивает головой.

— Значит, твою позицию можно суммировать, как «погоди и увидишь»?

— Пожалуй, а что?

— Дорогая Конни, твое отношение к вечности столь сугубо английское.

— Какая странная идея!

Конни улыбается и как будто не намерена уклониться. И все-таки Артур не знает, с чего начать.

— Когда я мальчиком жил в Стонихерсте, у меня был друг Патридж. Чуть помладше меня. Прекрасный крикетист. Ему нравилось изводить меня теологическими спорами. Выбирал примеры самых нелогичных церковных доктрин и просил меня обосновывать их.

— Так он был атеистом?

— Вовсе нет. Куда более убежденным католиком, чем когда-либо я. Но он старался убедить меня в истинности догматов Церкви через их опровержение. Тактика оказалась неудачной.

— Интересно, что сталось с Патриджем?

Артур улыбается.

— А он — второй карикатурист «Панча». — Он умолкает. Нет, надо прямо перейти к