Мариетта побагровела от ярости.

— Это не пустые угрозы, Мэддокс, — произнесла она, буравя меня глазами.

— Мне известно, драгоценная моя Мариетта, что ты слов на ветер не бросаешь, — невозмутимо заметил я. — И поверь, ты буквально разбила мне сердце. Я не подаю виду, но душа моя рыдает. — Завершив эту тираду, я эффектным жестом указал на дверь: — Прошу!

— Что ж, будь по-твоему, Мэддокс, — прошипела Мариетта. — Если кто из нас действительно глуп, так это ты.

На этом, если мне не изменяет память, наша беседа завершилась. С тех пор я Мариетту не видел. Разумеется, рано или поздно она смирит гордыню и явится — может, повинится, а может, сделает вид, что никакой ссоры между нами не было вовсе. Пока же никто не отвлекает меня от работы, и я весьма рад этому обстоятельству. Сейчас мне предстоит написать самые важные, самые ответственные страницы. И я хочу без помех сосредоточить на книге все свое внимание.

Однако несколько фраз из нашего разговора никак не выходят у меня из головы, я постоянно возвращаюсь к словам Мариетты о деревенском сказочнике. Повторяю, в ее устах это определение звучало упреком, но я ничего не имел бы против подобного удела. Признаюсь, я много раз воображал, как, сидя в тени дерева на площади какого-нибудь древнего города — скорее всего, Самарканда, — рассказываю эпизоды из своего эпоса, а благодарные слушатели дарят мне хлеб и опиум. О, это было бы замечательно: день ото дня я становился бы все толще и все вдохновеннее. Люди внимали бы мне, затаив дыхание, каждый вечер они усаживались бы в тени у моих ног, умоляя поведать еще одну историю из нашей семейной саги.

Отец мой был непревзойденным рассказчиком. С его рассказами у меня связаны самые сладостные воспоминания. В детстве я часами мог слушать изумительные истории, которые он для меня придумывал. Нередко услышанное от отца вселяло в меня ужас, ибо он вспоминал о кровавых, жестоких событиях, происходивших в мире в давно минувшие времена. Во времена его молодости, если только он был когда-нибудь молод.

Позднее, когда я стоял уже на пороге взрослой жизни и стремился на поиски женского общества, отец поведал мне великое множество историй, посвященных искусству обольщения. Между прочим, он сообщил, что завоевать мою мать ему помогли отнюдь не поцелуи и не комплименты (и, разумеется, не стоит принимать на веру слова Цезарии, будто бы он предпочел действовать наиболее простым и грубым способом, напоив ее допьяна и овладев ею, когда она пребывала в беспамятстве), нет, она оказалась в его объятиях, а потом и в его постели после того, как он околдовал ее рассказами.

Именно это обстоятельство (сейчас вы еще не видите связи, но вскоре она станет для вас очевидна) заставляет нас вернуться на Кауаи, к позабытой на время Рэйчел.

Ранним вечером ветер отнес дождевые тучи к горе Вайалиль, где они извергли на землю потоки воды. Небеса над Северным берегом посветлели, и примерно в четверть восьмого ветер стих совсем, издав на прощание несколько грустных стенаний. Рэйчел в это время обедала — кухарка Хейди пришла, чтобы запечь цыпленка, и снова отбыла восвояси. Подняв голову от тарелки, Рэйчел увидела, что пальмы больше не качаются, а море снова стало спокойным.

Тишина немного действовала на нервы, и она решила послушать музыку, выбрав джазовую мелодию. Но музыка только расстроила Рэйчел, напомнив об одном далеком вечере, когда Митчелл только начинал за ней ухаживать. Тогда они отправились в чрезвычайно дорогой и шикарный зал, где маленький оркестр играл мелодии сороковых годов, а парочки танцевали щека к щеке. О, в ту ночь она была от него без ума, словно пятнадцатилетняя девчонка, которой выпало счастье пойти на танцы с лучшим защитником школьной футбольной команды. А он, изрядно накачав Рэйчел шампанским, сказал, что любит ее и всегда будет любить.

— Все обман, — еле слышно пробормотала она, не отводя глаз от моря. Иногда, вспоминая его слова — нежные обещания, которые потом оказались ложью, и язвительные упреки, которыми он пытался причинить ей боль, — Рэйчел хотела, чтобы он оказался сейчас здесь, рядом с ней. Хотела взглянуть ему прямо в глаза и спросить: зачем ты это говорил? Митчелл, мой сказочный принц, зачем ты лгал, зачем ты так бессовестно лгал?

Но она не стала выключать музыку, — удобно устроившись в кресле, Рэйчел позволила грустной мелодии бередить ее душу. Нельзя бежать от боли; только встретив ее лицом к лицу, можно справиться с ней. Если этот земной рай и не изменит жизнь Рэйчел полностью, то, по крайней мере, даст ей возможность без помех предаться воспоминаниям и трезво оценить все, что с ней случилось. Лишь после этого она сможет жить дальше. Митчелл и все, что с ним связано, останутся в прошлом, а она начнет новую жизнь.

Да, ей необходимо начать новую жизнь. В этой мысли было что-то пугающее. Не в первый раз Рэйчел задумывалась о том, что с ней будет дальше, но здесь, на острове, все вопросы, связанные с ее будущим, казались ей особенно насущными. Многие приезжали сюда, чтобы начать эту самую пресловутую новую жизнь. Джимми Хорнбек, например. И наверное, все эти Монтгомери и Робертсоны, что спят вечным сном на мысу у разрушенной церкви. По каким-то причинам они пожелали укрыться здесь от большого мира. Может, как и Рэйчел, они хотели спастись от разочарований и обид. Что ж, не так уж и плохо убежать от мира, забыть о тревогах и заботах в этом раю и найти последнее пристанище на заброшенном кладбище, куда никто не придет, чтобы поплакать над твоей могилой, и память о тебе исчезнет бесследно.