— Что именно?

Я задумался, прежде чем ответить.

— Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.

— Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?

— Прости, я не совсем понял.

Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.

— Простите, — сказал он. — Мне не следовало...

— Не стоит извиняться, — успокоил его я. — Лучше объясни.

— Извините, но не могу, — ответил он. — Это сейчас неуместно.

— Зелим, объясни, что ты имел в виду.

Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.

— Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, — сказал он. — Боги и объяснения — понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.

— И что же ты чувствуешь?

Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.

— Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.

— У меня жизнь примерно такая же, — произнес я. — Я знаю, насколько она пуста.

— У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти...

— Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?

— А вы не находите странным то, что она осталась? — вопросом на вопрос ответил Зелим. — Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.

— Никогда об этом не слышал...

— Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.

— Этого я не знал.

— При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.

— Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, — предположил я. — Это его шедевр.

Зелим покачал головой.

— Она ждет вашего отца. В этом я убежден. Она верит, что он вернется.

— Тогда ему следует поторопиться, — сказал я. — Потому что, если сюда явятся Гири, на чудеса рассчитывать не придется...

— Понимаю. И думаю, она тоже понимает. После долгих лет застоя положение неожиданно обострилось. К примеру, взять Кадма Гири. Никогда прежде она не снизошла бы до того, чтобы связываться с членами этой семьи.

— Что она собирается с ним делать?

— Не знаю, — пожав плечами, Зелим отвел от меня взгляд и вновь устремил его в окно. — Иногда она бывает на редкость беспощадной.

Даже если он и хотел что-то добавить о ее беспощадности, то не успел, ибо в кабинете неожиданно загорелся свет и на пороге появилась Забрина. Она, видимо, искала и нашла утешение — в правой руке она держала не один, а два ломтика пирога и с ловкостью манипулирующего за карточным столом шулера откусывала поочередно от каждого из них.

— Все хорошо, — заверил ее я.

— Так я и думала, — сказала она.

— Прости, пожалуйста, что до сих пор тебе об этом не сообщил.

— На меня всегда смотрят, как на пустое место. Я к этому привыкла, — повернувшись и намереваясь уйти, она задержалась лишь затем, чтобы отправить в рот еще кусочек пирога.