внимания, и я быстро прошествовал мимо них к столику Джефферсона — один странный предмет на нем, напоминавший большого деревянного паука, приковал мой взор.

— Это копировальная машинка, — пояснил мне вернувшийся к этому времени Зелим. — Ее изобрел Джефферсон, — он выдвинул стул. — Будьте любезны, садитесь. — Я сел. — Советую вам непременно попробовать, как она работает.

На столе лежала бумага, а в устройство была вставлена ручка, поэтому, зная его назначение, было нетрудно догадаться, как оно действует. Я достал ручку и, опустив ее на бумагу, приготовился писать, что сразу же привело в действие множество стоек, которые приблизили к лежавшему справа от меня листу бумаги другую ручку, и та вслед за моими движениями довольно точно изобразила мое имя.

— Здорово! — воскликнул я. — А он ею пользовался?

— В Монтичелло у него была еще одна машинка, которую он применял постоянно, — ответил мне Зелим. — А этой пользовался раза два от силы.

— Неужели? — пробормотал я. — Я имею в виду... пальцы Джефферсона касались этой ручки?

— Конечно. Я видел это собственными глазами. Насколько я помню, он тогда писал письмо Джону Адамсу.

Я не мог удержаться от невольного восхищения, что, должно быть, покажется вам несколько странным, ведь меня почти всю жизнь окружали настоящие божества. В конце концов, Джефферсон был всего лишь человеком, но, возможно, именно этот факт и был причиной моего восторга, потому что, будучи смертным, ему удалось достичь видения невероятной широты, о котором большинство простых смертных не смеют и мечтать.

— Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?

— Не стоит, — запротестовал я.

— Это не составит никакого труда.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — Но если хочешь компенсировать ущерб...

— Да?

— Поговори со мной.

— О чем?

— О том, как ты провел минувшие столетия...

— Ну...

— Ты ведь Зелим, бывший рыбак?

Казалось, его бледное лицо, лишенное каких-либо отличительных признаков, охватило растущее беспокойство.

— С некоторых пор я перестал об этом вспоминать, — сказал он. — Мне иногда даже кажется, что это была не моя жизнь.

— Больше похоже на вымысел?

— Скорее на сон. Давно забытый сон. А почему вас это интересует?

— Я хочу описать тебя в моей книге. Хочу описать по возможности все — такое я дал себе обещание. А ты личность особенная. Я должен убедиться, что мне удалось изобразить тебя таким, каким ты был на самом деле.

— Да и рассказывать особенно нечего, — начал Зелим. — Я был рыбаком, когда меня призвали на службу. Это давняя история.

— Но смотри, кем ты стал.

— А, это... — он окинул взглядом свое тело. — Вас смущает моя нагота?

— Нет.

— Чем больше я жил вместе с ней, тем больше ощущал себя бесполым и тем меньшее значение для меня имела одежда. Сейчас я даже не помню, как выглядел, будучи человеком.

— Зато я помню, — сказал я. — В ту пору, когда ты встретил на берегу Цезарию с Никодимом и их младенцем, у тебя были темные волосы и такие же темные глаза.

— Тогда у меня были хорошие зубы, — улыбнулся он. — Потому что вдова Пассак всегда с умилением наблюдала, как я расправляюсь с куском хлеба.

— Ее ты тоже помнишь?

— Лучше прочего, — ответил Зелим. — По крайней мере, гораздо лучше, чем свою философию.

Он устремил взгляд в окно, и, несмотря на то что его тело, если можно его так назвать, было полупрозрачным, в отблесках света засияли радужные оболочки глаз. Интересно, сохранились у него кости? Наверное, сохранились, решил про себя я, судя по тому удару, что мне довелось испытать. Однако, глядя на его нынешнюю обходительность, мне было трудно в это поверить: в своей чрезвычайной услужливости он походил на безобидного беспозвоночного, явившегося ко мне с визитом из непознанных морских глубин.

— Хотя я ее немного подзабыл, — его голос, казалось, был соткан из воздуха.

— Вдову Пассак?

— Да, — подтвердил он. — Я просто шел по жизни, но любовь, которую я к ней испытал... — Недосказанные до конца слова повисли в воздухе, а лицо его затрепетало.

Я страстно желал услышать от Зелима продолжение истории, но мне не хотелось его заставлять. Несмотря на сухой тон, мои расспросы его явно взволновали, и я не хотел своим любопытством нарушать его душевное равновесие. Наконец, оборвав затянувшееся молчание, он сказал:

— Я думал, моя любовь к ней прошла. Но я... ошибся. Прежние чувства охватили меня сейчас с такой силой, будто я влюбился в первый раз. Я помню ее обращенный на меня взор в тот день, когда с пустыни дул ветер. И упоительную печаль в этом взоре.

— Ничто не проходит бесследно, — заметил я. — Разве не эту истину ты проповедовал своим ученикам?

— Да, вы правы. Кажется, в качестве метафоры я обращался к образу звезд.

— Вернее, к Колесу Звезд, — напомнил ему я.

— Да, — улыбка чуть тронула уголки его губ. — Именно к Колесу Звезд. Неплохая была мысль.

— Я бы даже сказал, не просто мысль, — сказал я. — Истина.

— Не могу этого утверждать, — возразил Зелим.

— Но ведь ты только что доказал это, сказав, что твои чувства к Пассак вернулись.

— Думаю, больше этого никогда не повторится. Я прошел свой путь, а стало быть, мне никогда не придется его повторять.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда для «L'Enfant» наступит конец — а это неизбежно — и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.

— И больше не воскреснуть?

— В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.

— Переход к забвению?

— Но это же не конец всему, — усмехнулся Зелим. — Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.

— Меня это не огорчает, а скорее изумляет, — пояснил я.