Василий, любовь моя.
Последнего полиция настораживает. Даже пугает. Много лет назад к ним домой вломилась полиция и забрала отца.
Они расследовали подробности автокатастрофы, в которой погиб граф, и что-то там у них не сходилось. Поэтому они увезли отца с собой и устроили допрос с пристрастием. Два дня его держали. Якобы машину занесло неспроста. Якобы объявился новый свидетель, видевший нечто странное.
По сути дела, все сводилось к деньгам, сказал Последний.
Объяснять он отказался.
Эта история с обвинением отца в убийстве не доставляла ему особой радости. И полицию он с того дня невзлюбил.
Но не хочет об этом рассказывать.
Как и о многом другом.
Все то время, пока поблизости околачивались полицейские, он бесцельно кружил по деревне.
Деревня эта удивительная — рай на земле, да и только.
Изредка попадаются одинокие дома, но они окружены такой тишиной, что кажутся ненастоящими, будто созданы лишь для того, чтобы радовать глаз.
Быть созданным лишь для того, чтобы радовать глаз. Это и про мою сестру. Она как роскошная усадьба посреди деревни, освещенная лучами заходящего солнца. Oh yes.
А еще я хотела бы завести собаку. В смысле, что я хочу собаку. Когда стану богатой. Собаку. Надо будет рожать, конечно, но собаку мне хочется даже больше, чем детей. Верную такую собаку.
Однажды зимой, когда стояли лютые морозы, в окрестностях Вальштока или чуть дальше, где-то у дома Нормы, из леса неожиданно вышел
11.05 вечера.
И вдруг Последний пропал. Фургон обнаружили в поле. Незапертый. Все лежало на своих местах, но самого Последнего не было. Кто-то видел, как он садился в грузовик, направлявшийся в Пеннингтон.
Но, может, это и не он вовсе был.
Я проверила тайник под сиденьями. Его деньги исчезли. Письма тоже. Пусто. Из одежды он, кажется, ничего не взял: все осталось в фургоне.
Он вернется.
Побег Последнего я использовала в своих целях — не пошла на работу. Провела время в мечтах о Василии. Василий, любовь моя. Он, конечно, не красавец, но и уродом его не назовешь. Правда, толстоват немного, особенно по сравнению со мной.
Когда мужчины устраивали скачки на огромном лугу, мы, все дамы, чрезвычайно элегантно одетые, стояли за изгородью, наблюдая за происходящим с поистине материнским
Я уселась перед зеркалом и сделала прическу как раньше.
В Америке о хорошем вкусе никто и не слышал, местные богачки кичатся своими драгоценностями, которые лично у меня только смех вызывают. Наши же украшения были великолепны. У всякого своя история, и, наверное, ради каждой из жемчужин, что теперь красуются на наших шеях, был убит не один человек: за долги или из-за любви. Когда мы надевали свои драгоценности, то они словно олицетворяли нашу атавистическую предрасположенность к несчастью. И мы знали: ни за что на свете мы не допустим, чтобы эта цепь смертей прервалась, — в ней заключалась наша жизнь.
Где же сейчас мои драгоценности?
Нет, хватит.
Их больше нет. И меня больше нет.
Я отправила телеграмму в «Steinway & Sohns» и сообщила об исчезновении Последнего.
Им явно что-то известно. Так что теперь жду ответа.
У Последнего точно с головой не все в порядке. Его же, как пить дать, уволят.
Но не из-за той ночи.
У Стивенсонов все прошло на ура. Их дочка почти перестала есть. Они от беспокойства с ума сходят и потихоньку начинают перекладывать вину друг на друга. Я их заверила, что игра на рояле — лучшее лекарство. Еще три месяца занятий.
10.51 вечера.
Сплю с включенным светом.
Гроза. Ненавижу грозы. Раскаты грома были такими сильными, что пришлось прервать урок. Мы подошли к окну. Шел град. В какой-то момент мне показалось, что я вижу Последнего, возвращающегося под громадным зонтом.
От «Steinway & Sohns» ни ответа, ни привета.
Нужно написать сестре, узнать, сколько у меня отложено денег. Но я не хочу. Не хочу вообще ничего делать в ближайшие дни.
Елизавета. Вывожу на бумаге свое имя. Это единственное, что меня не раздражает.
Елизавета.
Елизавета.
Елизавееееета.
Хоть бы ночью не было грозы.
Никаких новостей.
Последний. Куда же ты, придурок, подевался?
Здесь явно замешана эта чертова история с трассой. Быть может, он кого-нибудь встретил. Или решил отправиться за сокровищем.
Я вернулась в фургон и перерыла его вещи. Свои каракули он тоже забрал с собой.
А они могли бы пролить свет на случившееся.
Написала сестре письмо. Пока не знаю, отправлю или нет.
11.00 — Стивенсоны.
15.00 — Мак-Меллоу.
17.00 — Стэнфорды.
У Стэнфордов одно требование: никаких композиторов-евреев. Их дети этого играть не будут. Скарлатти был евреем? Мне-то откуда знать. Надо разыскать сочинения какого-нибудь еврея и разучивать тайком. Кошерная музыка, хе-хе.
