Гульд, запомни как следует это слово, живым, все они хотят быть живыми, включая лучших, те, кто творит правосудие, прогресс, свободу, будущее, даже для них это лишь вопрос выживания, подойди к ним так близко, как можешь, если не веришь мне, посмотри, как они движутся, кто их окружает, посмотри и попробуй представить, что случится, если в один прекрасный день они проснутся и сменят свою идею, просто так, что тогда останется от них, попробуй вырвать у них ответ, который не был бы невольным самооправданием, посмотри, сумеешь ли ты хоть раз услышать, как они выражают свою идею с непосредственностью и колебаниями того, кто только что открыл ее, а не с уверенностью того, кто гордо показывает тебе разрушительную силу принадлежащего ему оружия, не дай себя обмануть ласковым голосом и умело подобранными словами, они дерутся, Гульд, они дерутся когтями и зубами, лишь бы только выжить, лишь бы только есть, любить самку, укрываться в берлоге, они звери, Гульд, и эти вот — лучшие из зверей, понимаешь? что же тогда ждать от остальных, от простых наемников разума, от рядовых в великой и всеобщей борьбе, от обычных солдат, что охотятся за остатками существования на краю огромного поля битвы, от жалких мусорщиков, которых ожидает смехотворное спасение, и у каждого — по искусственной идейке: профессор медицины ищет, чем заплатить за обучение сына; заматерелый критик подслащивает близкую старость сорока еженедельными строчками, выплюнутыми туда, где они наделают хоть сколько- нибудь шума; ученый со своим ванкуверским пюре, надувающим гордостью его супругу, детей, любовниц; душераздирающие телеявления писателя, который боится отойти в мир иной между двумя романами; журналист, рубящий направо и налево, лишь бы выжить в ближайшие двадцать четыре часа, — все они дерутся, понимаешь? дерутся с помощью идей, потому что не могут по-другому, но суть не меняется, это борьба, идеи — оружие, и как ни омерзительно признавать, но они в своем праве, их бесчестность — выражение первичных потребностей и, значит, необходима, их грязное ежедневное предательство истины — естественное следствие их первоначальной нищеты, надо примириться с этим, никто не заставит слепого ходить в кино, а интеллектуалов — быть честными, я не верю, по правде говоря, что можно требовать этого от них, как ни печально, но само понятие интеллектуальной честности противоречиво по определению.
Или, во всяком случае — неподъемный, возможно, нечеловеческий груз, который никто на практике не сможет на себя взвалить, ограничиваясь в лучшем случае приданием всему известного стиля, известного достоинства, скажем так — хорошего вкуса, да, точным определением будет именно «хороший вкус», в конце концов, тебе захочется спасти тех, кто по крайней мере делает все со вкусом, с известной сдержанностью, тех, кто не гордится тем, что пребывает в дерьме, или не так сильно, не так чертовски, не так бессовестно, не так нагло гордится. Боже, как меня тошнит.
— Что-то не так, профессор?
— Я спрашиваю себя…
— Скажите что, профессор.
— Скажите точно, что вы мыли?
— Прицеп.
— Я имею в виду: скажите точно, какова роль этого желтого предмета в вашей экосистеме?
— В настоящее время роль этого желтого предмета в нашей экосистеме состоит в ожидании машины.
— Машины?
— Прицепы никуда не ездят сами, без машины.
— Это правда.
— А у вас есть машина, профессор?
— Была.
— Как жаль.
— Точнее, у моего брата была.
— И такое случается.
— В смысле иметь брата?
— И брата тоже.
— Да, со мной такое случалось целых три раза. А с вами?
— Нет, никогда.
— Увы-увы.
— Почему?
— Передайте губку, если вам не трудно.
Они разговаривали. Профессору это нравилось.
Однажды Гульд, Дизель и Пумеранг смылись на футбольный матч неподалеку.
Остались профессор Мондриан Килрой и Шатци. Они тщательно все вымыли, потом сели на ступеньки парадной и принялись разглядывать прицеп.
Они много чего сказали друг другу.
В какой— то момент профессор Мондриан Килрой признался: странно, но этого мальчишки мне чертовски не хватает. То есть он хотел сказать, что ему чертовски не хватает Гульда. Тогда Шатци ответила, что если профессор согласен, то они могут взять его с собой, прицеп крошечный, но как-нибудь выкрутимся. Профессор Мондриан Килрой обернулся, чтобы посмотреть на него, затем спросил, правда ли, что они хотят поехать в Коверни на машине с прицепом и вчетвером. На что Шатци спросила:
— В Коверни?
— В Коверни.
— При чем тут Коверни?
— Как это при чем?
— Профессор, мы о чем сейчас говорим?
— О Гульде.
— Тогда при чем тут Коверни?
— Это ведь университет Гульда, так? Новый университет Гульда. Настоящая морозилка, замечу в скобках.
— Они спросили, хочет ли он ехать в Коверни, они только спросили его.
— Они спросили, и он поедет.
— Насколько мне известно, он ничего об этом не знает.
— Насколько мне известно, он все прекрасно знает.
— С каких это пор?
— Он сам сказал мне. Он решил поехать туда. В начале сентября.
— Когда он сказал вам об этом?
Профессор Мондриан Килрой поразмыслил.
— Не знаю. Несколько недель назад, что-то вроде. У меня плохо с чувством времени. А у вас по- другому?
— …
— Шатци…
— …
— Вы всегда знаете, когда что произошло? -…
— Я полюбопытствовал, вот и все.
— Гульд действительно сказал, что едет в Коверни?
— Да, я совершенно уверен, он сказал это и ректору Болдеру, тот хочет устроить прощальную вечеринку или что-то вроде, а Гульду затея не по душе, он говорит, что это будет…
— Какая еще, на хрен, прощальная вечеринка?
— Это идея ректора Болдера, пока ничего больше, ректор кажется жестким и сухим, но у него золотое сердце, я сказал бы, что…
— Да у вас что, размягчение мозгов?
— … я сказал бы, что…
— Бог ты мой, мальчику пятнадцать лет, профессор, Коверни — место для взрослых, в пятнадцать лет нельзя быть взрослым, только в двадцать, в двадцать человек уже взрослый, и если он хочет послать свою
