калибра 44-40. Продолжает стоять, смотрит.
Человек подходит к Мелиссе Дольфин, она неподвижно стоит посреди улицы. Он снимает шляпу.
— Клозинтаун?
— Смотря по обстоятельствам, — отвечает Мелисса Дольфин.
Именно так начинался вестерн Шатци Шелл.
6
— Я провожу тебя.
— Зачем?
— Хочу посмотреть на эту офигенную школу.
Они вышли вдвоем, до школы можно было доехать на автобусе или же дойти пешком. «Давай немножко пройдемся, а потом с удовольствием сядем в автобус». — «Ладно, только застегнись».
— Что ты сказала?
— Не знаю, Гульд, а что я сказала?
— Застегнись.
— Да ну?
— Чтоб я сдох.
— Ты все выдумал.
— Ты так сказала «застегнись», как будто ты моя мать.
— Ладно, пошли.
— Но ты это сказала.
— Кончай.
— Чтоб я сдох.
— И застегнись.
Улица спускалась под гору и была усыпана опавшими листьями, поэтому Гульд шел, волоча ноги, и его ботинки были похожи на двух кротов, которые роют туннель среди листьев, создавая шум, похожий на шум поджигаемой сигары, но многократно увеличенный. Желто-красный шум.
— Мой отец курит сигары.
— Да ну?
— Ему нравится.
— Я ему нравлюсь, Гульд.
— С чего ты взяла?
— По голосу, понимаешь?
— Правда?
— По голосу можно понять много чего.
— Например?
— Например, если ты слышишь красивый голос, очень красивый голос, красивый мужской голос…
— Ну?
— То можешь быть уверен, что этот мужик просто урод.
— Урод.
— Даже хуже, чем просто урод, он жутко безобразный, замызганный, я таких знаю, высокий, с жирными лапами, они у него все время потеют, всегда мокрые, представляешь?
— Бе-е.
— Что значит «бе-е»?
— Не знаю, мне не нравится пожимать руки, так что я не сильно разбираюсь в этом.
— Значит, ты вообще не любишь пожимать руки?
— Не-а. Это идиотизм.
— Ах вот как?
— У взрослых руки всегда слишком большие, они не чувствуют, что жмут руку именно мне, идиотство даже думать об этом, и никак этой гадости не избежать.
— Я один раз видела по телеку, как вручают Нобелевскую премию. Ну, такие сопли, все так элегантно одеты и без конца только и делают, что пожимают руки.
— Это совсем другое.
— Но мне это интересно. Расскажи мне, Гульд.
— Что именно?
— Как это они решили заставить тебя получить ее?
— Ничего они не решили.
— Ты получил ее — и все тут?
— Детям не дают Нобелевскую премию.
— Могли бы сделать исключение.
— Да брось ты.
— О'кей.
— …
— …
— …
— Ну ладно, как это произошло, Гульд?
— Никак, это просто глупость, я думаю, такая манера разговаривать.
— Странная манера.
— Тебе не нравится, а?
— Нет такого, что мне не нравится.
— Тебе не нравится.
— Мне просто кажется немножко странным, вот и все. Как это ты говоришь ребенку, что он получит Нобелевскую премию, он может быть умным и все что хочешь, но ты не знаешь, хочет ли он быть таким умным, он, пожалуй, и не хочет получить Нобелевскую премию, тем не менее, даже если он делает все для этого, зачем ему так говорят? Лучше было бы оставить его в покое, пусть делает то, что он должен делать, и тогда однажды утром он проснется и ему скажут: 'Слышал по радио? Ты получил «Нобелевскую премию». Вот и все.
— Имей в виду, что мне никто не говорил…
— Все равно что сказать человеку, когда он умрет.
— …
— …
— …
— Я же только к примеру, Гульд.
— …
— Ну, брось, Гульд, я же только к примеру… Гульд, посмотри на меня.
— Ну что еще?
— Я же только к примеру.
— Все нормально.
Гульд остановился и посмотрел назад. Две длинные полосы, вырытые его ботинками, уходили вдаль. И можно было представить, что даже час спустя кто-нибудь медленно пройдет, аккуратно ставя ноги в эти дорожки. Гульд прыгнул вбок и пошел дальше, тихонько шагая так, чтобы не оставлять следов. Он еще оглянулся на две борозды, которые резко обрывались. Человек-невидимка, подумал он.
— Автобус, Гульд. Садимся?
— Да.
Бульвар повернул туда, где улица вновь поднималась в гору, минуя парк и огибая ветлечебницу. Автобус был красного цвета. Наконец он подъехал к школе.
— Эй, а тут ничего, — сказала Шатци.
— Да.
— Нет, тут правда красиво, а ты мне никогда об этом не говорил.
— Отсюда не видно, но если обойти сзади, то увидишь кучу спортивных площадок, а потом надо еще
