берегу ждут матери, жёны, дети…

— Как же ты плохо меня знаешь, Вадим. У меня и в мыслях не было совершать групповое самоубийство. А ты бы спросил прежде Дымарёва, который минировал корабль и посему получил все необходимые указания.

— Ну и что?

— А то самое… Если б нам не удалось перемахнуть через коралловый барьер и лодка застряла бы на нём, то экипаж первым делом должен был бы покинуть борт и перебраться на остров. В данном случае я считал бы себя вправе рисковать лишь собственной жизнью. И ничьей другой. Понимаешь, ничьей!..

Оба вновь помолчали, как бы остывая и боясь друг другу наговорить лишнего.

— И потом, вспомни: Руднев тоже ведь приказал потопить «Варяг» уже после того, как отдал команду всем покинуть борт, — защищался Непрядов. — А кто его за это осудил?

— Эх, Егорыч, — отступчиво сказал Вадим, обнимая и притягивая Непрядова к себе. — Верю, что так бы оно и было на самом деле. Но это всё сам я от тебя должен был бы услышать. А то засекретился, понимаешь…

— Что ж об этом было бестолку болтать раньше времени?

— Мне бы с Кузьмой мог сказать, — укорил Колбенев. — Мы бы тебя не оставили. В этом тоже можешь не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь, — Егор отходчиво хмыкнул. — Но мне вашей жертвы тоже не надо. А то пришлось бы в самый критический момент обоих с мостика гнать пинками под зад.

— Ладно уж, не геройствуй, — Колбенев подпихнул дружка локтем. — И слава Богу, что ничего такого не случилось, — и выдал проникновенно. — А всё ж ты молодчина, экипаж всем тебе обязан. И люди это понимают, верь мне.

— А ты вот не поверил…

— Ну, хватит. Пойми и ты меня. Я ж тебе не Собенин все-таки, который любой факт перевернёт, как ему выгодно. Я ведь пекусь прежде о людях, а не о собственной выгоде.

— Да разумеем, — сказал Егор, потирая онемевшую ногу — Тоже, чай, не кнехт вместо головы на плечах имеем.

Снова помолчали, явно довольные тем, что не было теперь меж ними никакой размолвки.

— Нога-то что, все еще ноет? — спросил Вадим участливо.

— В пределах терпимого, — заверил Егор, продолжая потирать бедро. — И не более того.

— А вот у меня, знаешь ли, душа в последнее время болит, — признался Вадим. — И мысли в голове какие-то странные, будто не мои.

— О чём ты?

— Все вот думаю, какого лешего послали нас в эдакую «тьму таракань»?

Непрядов удивлённо вскинул брови, будто услыхал сущую нелепицу.

— Странно, что ты не понимаешь, зачем именно, — сказал Егор жёстко. — Цель похода известна тебе отнюдь не хуже, чем мне самому.

— Да я ведь совсем не о том. Задача в её априори понятна, но вот какова сверхзадача, довлеющая над всем остальным — это для меня загадка. Неужели столь велика стоящая перед нами цель, чтобы она эквивалентна была жизни целого экипажа? Ведь никому не нужна от нас такая жертва. В мирное время просто невероятно трудно в это было бы поверить.

Непрядов раскрыл было рот, собираясь возразить, но Колбенев вскинул ладонь, прося не мешать.

— Я понимаю, — продолжал со всем жаром Вадим. — Если была бы, скажем, страна в опасности, то надлежало бы защищать её, не жалея живота своего. Так ведь ничего же такого похожего нет. Люди спокойно летают в космос, варят сталь, растят хлеб, рожают детей. А вот у нас идёт какая-то непонятная игра, ставками которой по-прежнему являются человеческие жизни. Ведь чего-то стоят они! А что же получается? Есть мы — хорошо, а нет нас — ну и хрен с нами. Как могли, свой долг мы исполнили. А потом вдруг окажется, что это никому не нужно было, что эти самые координаты приводняющихся ракет — всем до лампочки.

— Не так всё просто, — вклинился Егор, прерывая разговорившегося дружка. — Мы не знаем пока всей истины. А что, если завтра война?

— Трудно сказать насчёт завтра. Вот вчера мы её точно уж на собственной шкуре испытали. Даже в борту дырок нам понаделали, чтоб не сомневались, — и вдруг откровенно спросил. — А скажи, командир, была ли у тебя мысль рвануть напоследок тельняшку на груди? Словом, помирать, так с музыкой: выйти в атаку и скомандовать «пли» из носовых аппаратов… Не одним же нам, в конце-то концов, погибать?

— Знаешь, а ведь была, — честно признался Егор. — И ты не представляешь даже, каких мук стоило мне избавиться от этого желания. Было что-то такое, что выше моих сил.

— Вот видишь, а другой на твоем-то месте мог бы и не стерпеть. А что тогда?

— Да что ты привязался? Приказ есть приказ. И потом, я верю в разум и ничуть не сомневаюсь в целесообразности того, что мы делаем. Другой вопрос, в какой ситуации мы оказались.

— Тогда почему? Всё в этом мире порой на волоске висит. Мы, вот здесь, — Вадим указал пальцем себе под ноги, — чуть острее чувствуем и понимаем, чем все остальные, которые остаются на берегу. Потому что в сущности своей служим запалом к тому самому термоядерному боезапасу, которым трижды можно уничтожить на земле всё живое. А ведь, не дай Бог, грохнет однажды… Ой, как грохнет, если нервы у какого-нибудь придурка откажут.

— Брось, накаркаешь ещё. Мы с тобой ведь не лишились рассудка. Почему же другие не останутся в здравом уме?

— Блажен, кто верует, — Вадим грустно вздохнул. — Я ж не могу избавиться от мысли, что кто-то совершил крупный прокол, послав нас одних в столь отдалённый чужой полигон и не продумав до конца всех последствий. Страшно представить, что о нас позабыли, бросив на произвол судьбы. И вот мы сейчас расплачиваемся собственными головами за чью-то ошибку.

— Позволь, а разве меньшую ошибку совершают те, кто посылают свои «Огайо» к нашему Кильдину? В таком случае наше пребывание в их полигоне становится вполне оправданным. У нас говорят: клин клином вышибали. Суть вопроса в том, кто первый начал такое безумие творить, надеясь на свою безнаказанность.

— Теперь это уже не имеет значения. Для меня куда важнее, кто теперь первым наберётся ума и здравого смысла прекратить это безумие.

— Поживём — увидим, — назидательно изрёк Егор. — Тогда во всём разберёмся. Вот вернемся в базу, и многое станет ясно. Пока же выбор у нашего экипажа так же невелик, как и у всего человечества: либо жить сообща, либо умереть всем вместе… В этом суть вопроса в наш термоядерный век.

Непрядов бесцеремонно ткнул дружка в бок, мол, проваливай, пора спать. Тот нехотя поднялся, вздохнул и вышел, плотно затворив за собой дверь.

Но Егор долго не мог заснуть, осмысливая выплеснувшееся на него откровение дружка. Самому себе он не мог не признаться, что Вадим всё-таки был прав, по крайней мере, в одном: слишком уж быстро все о них позабыли, будто его лодки вместе с экипажем и впрямь никогда не существовало. Но свежо ещё в памяти было, как забеспокоились все, когда в Бискайском заливе тонул подводный атомоход, в отсеках которого, в сущности, находились такие же ребята, как и сейчас вот на его собственной лодке. Но что изменилось? Почему они, вольно или невольно, стали всеми отверженными? Егор искал и не находил ответа на мучивший его вопрос. Вот когда он впервые ощутил, сколь непомерно тяжела его командирская ноша — тот непосильный крест, который тем не менее предстояло тащить на своих плечах.

Непрядова разбудили ранним утром, когда над морем едва занимался бледный рассвет. Дымарёв, стоявший на вахте, просил его срочно подняться на мостик. Когда Егор выбрался из верхнего рубочного люка и первым делом глянул за борт, то не поверил собственным глазам. В полутора кабельтовых от лодки лежало в дрейфе небольшое судно под болгарским флагом.

Ошарашенный от радости, Дымарёв всё ещё держал в руке выгоревший фальшфейер, огнем и дымом которого он привлекал к себе внимание, подавая сигнал «СОС». И только лишь с появлением командира, как бы опомнившись, минёр швырнул отработанную трубку за борт.

Дальше всё складывалось как нельзя лучше. С «братушками» договорились без проблем.