сильнее была его командирского подсознания, ограниченного рамками служебной необходимости. Лукавым искусителем она нашёптывала, что он обыкновенный смертный человек, не без собственных грехов и слабостей. Который раз, прорываясь через паутину отупения и мрака неведомых расстояний, обращался он мысленно то к жене, вновь затерявшейся со своей цирковой труппой неведомо в каких краях и весях, то к сынишке, росшему целиком под бабкиной опекой, без родительской заботы и ласки. Егор не считал себя слабым человеком. Но здесь он был бессилен что-либо изменить. Судьба распоряжалась им по собственному усмотрению, не оставляя даже просвета на своём неясном, сумрачном горизонте.

Как Егор ни старался, опять ничего так и не придумал. Голова лишь разболелась. Чтобы хоть как-то прийти в себя и упорядочить мысли, решил немного проветриться.

Надев шинель, он спустился по лестнице и вышел на улицу. Свежий, с морозцем, воздух тотчас взбодрил, развеивая гнетущее состояние и облегчая душу. Под ногами чуть пожмыхивала пушистая снежная крупчатка. Сквозь поредевшие тучи лезвием прорезалась ущербная луна, заискрились голубые звёзды и даль окрест раздвинулась, обнажая смутные очертания дальних сопок.

В наступившем безветрии посёлок ожил, повеселел. У соседних домов с криком и со смехом резвилась ребятня. Поблизости из репродуктора доносилась музыка. А в отдалении, со стороны пирсов, слышалось громыхание и вой лебедки. Там, надо полагать, шла неурочная погрузка торпед в чрево одной из лодок, собиравшейся экстренно выйти в море.

Непрядов бесцельно побрел вдоль улицы, распахивая яловыми сапогами ещё не тронутую целину снега. Дышалось легко и свободно, полной грудью. А музыка, спокойная и умиротворённая, текла за ним следом. Как догадался, передавали что-то из «Времён года» Чайковского. Потом он все же определил, что это — меланхолический «Ноябрь», тот самый, который, по его разумению, никуда не звал, не торопил и ни к чему не обязывал. «Как это кстати», — с облегчением подумалось. И оттого, видимо, глухая тоска исподволь сменилась просветлённой и тихой грустью. Так случалось почувствовать себя разве что в детстве, когда начинала проходить мимолётная и пустячная обида, о которой уже вскоре можно будет позабыть. В эти мгновенья совсем не хотелось думать о службе: пускай идёт своим путём, как ей положено. Да и куда ж она от него денется? Егор невольно размышлял о самом себе, вновь пытался разобраться в том, как оказался он в незавидном положении едва ли не отставного супруга и совсем никудышного отца. Его считали волевым, толковым командиром. Даже если он в чём-то по малости оступался, ему заведомо была обещана индульгенция — в силу накопленного им опыта и знаний, с которыми все считались. Но знал бы кто, насколько беззащитным и слабым порой считал себя Егор, как только дело касалось его личной жизни. Здесь все его вольные или невольные просчёты и промахи будто стократ множились, не оставляя малейшей надежды на снисхождение. А зацепиться можно было разве что за собственную выдержку и долготерпение, доставшиеся по наследству от дедовых страданий.

О старике своём Егор тоже много думал. Письма от него в последнее время особенно не радовали. Дед писал, что дела у них в Укромовке шли все хуже и хуже. Молодежь всё чаще норовит в город податься, а старикам одним на земле-кормилице не сдюжить. Жаловался, что скотина на подворьях стала переводиться, да и на ферме скоро её некому будет доить. А новый председатель, пришедший вместо прежнего, «в Бозе почившего на Иванов день», помышляет лишь о собственной корысти, да греховных утехах. Всё идет якобы к тому, что и храм вот-вот прикроют. Но кое-как удаётся пока спасать приход за счёт научного авторитета, с которым пока считались в районе и даже в области. Больно сжималось Егорово сердце, когда он обо всём этом думал, бессильный что-либо изменить, предпринять, или хотя бы на время приостановить, — в надежде, что пойдут же и у них дела в Укромовке когда-нибудь по-людски, а не через пень-колоду. И не мог он не согласиться с дедом, когда тот утверждал в своих пространных посланиях, что нельзя же только на Бога надеяться, что земля рожать перестанет, коль скоро к ней рук не прилагать. Печаловался дед, что люди о деле своем извечно крестьянском забывать стали. «Эвон, в старые-то времена, — вспоминал дед. — Россия-матушка Европу хлебушком-то кормила. А теперь срам один — сами с протянутой рукой, будто калики немощные…»

Впрочем, Егор и сам чувствовал: скверно идут дела не только в их родной Укромовке — она лишь капля в чаше российской благодати, которой отчего-то всё меньше и меньше становилось. Но им-то, на кораблях и в казармах, всегда было хлеба и масла вдоволь. Однако ни у кого ещё кусок поперек горла не стал от мысли, какой ценой этот хлеб достаётся, хотя бы в той же Укромовке. Подумалось, что и его личная неустроенность исходит от тех же самых, ныне усыхающих корней, которыми сотни лет живо родное село. Вот занедужили они, а плохо стало ему самому, как и многим другим людям, зелеными листочками покрывавшими некогда густую Укромовскую крону. Прав был дед: на Руси подлинное благополучие обрести возможно лишь всем миром, как и большую беду преодолеть, которая обрушивается одна на всех…

Больше часа кружил Егор по посёлку. И сам не заметил, как ноги привели его к почерневшему от дождей и стужи деревянному домику, где он вместе с Катей какое-то недолгое время был всё же счастлив. Крепко сколоченный типовой финский особнячок мало изменился с тех пор, как Егор съехал отсюда. На покатой крыше всё так же дремали округлые каменюги, — будто калачиком свернувшиеся кошки, гревшиеся у печной трубы. «Это чтоб кровлю ветром не сорвало», — припомнилось.

Егор немного постоял у знакомого оконца, изливавшего неяркий тёплый свет. Там, за пёстрыми занавесками, шла своя жизнь. Слышался воркующий, ласковый женский голос, а в ответ — веселёнький детский смех.

«Живут же люди, и дай Бог им счастья», — мелькнуло в голове, и затаённая тоска вновь шевельнулась, напоминая о себе. Но негоже было слишком долго торчать под чужими окнами каким-то завистливым и роковым пришельцем. Да и скрип снега под ногами оказался довольно громким. Через приоткрытую форточку, надо полагать, он был хорошо слышен. Вот занавеска отдёрнулась и чьё-то молодое женское лицо прижалось к стеклу. Егор отпрянул к стене, хоронясь в тени. Даже дышать перестал в невольном смущении от того, что его обнаружат. Наконец, занавеска снова задёрнулась. И Непрядов, устыдившись своего нелепого положения, поспешил уйти прочь. Уж, верно, от чужого счастья так же мало тепла и света, как от севшей батарейки.

Сокрушённо качнув головой, он даже подивился своему невольному безрассудству, с каким подглядывал за чужой, неведомой ему жизнью. «Кто она? — Подумалось о той женщине в окне. — Лейтенантская или мичманская жена, поджидающая с морей своего мужа-скитальца?.. А не все ли равно! — и от души пожелал, в тайне надеясь на силу своего прорицания. — Пускай малыш твой будет здоров и весел, а муж — бесконечно влюблён и предан тебе. И сама никогда, ни при каких обстоятельствах, да не покинешь его…» То было подсознательное излияние дедова наказа: «Пожелай от сердца другому то, что самому себе хочешь. Тогда и душу свою от греховных помыслов сбережёшь».

Обогнув дом, Непрядов начал спускаться с откоса. Мороз принялся всерьёз донимать, всё сильнее пощипывая за уши и прихватывая ноги. Снова захотелось поскорее к теплу. И Егор повернул в сторону своей пятиэтажки, ярко светившей окнами в противоположном конце улицы. И здесь увидал Кузьму. Тот бодро шагал немного впереди, под руку с какой-то высокой и полноватой дамой в пушистой меховой шапке и с таким же роскошным большим воротником. Им было весело, они чему-то смеялись, похоже, увлечённые друг другом.

Первым желанием Егора было свернуть куда-нибудь в сторону, или хотя бы немного поотстать. Совсем не хотелось попадаться дружку на глаза и ставить его тем самым в неловкое положение. Не составило труда догадаться, что это была та самая женщина, которая вскружила Кузьме голову. Это о ней так нелестно говорил Вадим, как о первопричине всех бед их непутёвого друга. Звали ее Ириной Марковной. Она работала в посёлке завмагом. Егор и сам немного знал эту особу, хотя и не был с ней близко знаком. Какой представлялась? Да так себе… Не сказать, чтобы слишком красива. Но было в ней нечто такое, что всегда нравится мужчинам: свободна и весела, отнюдь не глупа и довольно разворотлива. Такая военторговская фея и разведённая мичманская жена отыщется едва ли не в каждом заполярном гарнизоне. Как полагал Егор, всяких поклонников у неё и без Кузьмы хватает. И на что тот рассчитывал — трудно понять. Да и со своей Региной, насколько было известно, Кузьма окончательно расставаться совсем не спешил.

Но уклоняться оказалось уже поздно. Заслышав за спиной скрип снега под чьими-то ногами, Кузьма обернулся, и враз широкая улыбка расплылась по его лицу.

— Ба, Егор Степа-аныч! — вальяжно протянул он, разводя руками. — А я гляжу, кто это нам пятки, того и гляди, оттопчет?