— Хватит записывать.

И потянулся за тетрадкой.

— Одну секунду! — Комиссар как-то особенно поспешно вписал последнюю фамилию.

Чапаев неторопливо просмотрел список.

— Сорок восемь. Достаточно, — сказал он и еще раз заглянул в конец списка. — Бурматов, что, и ты собираешься?

— Так точно, товарищ Чапаев, — четко проговорил комиссар и, помедлив мгновение, продолжал: — Я так думаю, Василий Иваныч: раз я призываю красноармейцев, я и сам должен быть вместе с ними. На то я и коммунист. А коммунисты у нас в армии всегда первыми идут в бой.

Вот это правильно! — кивнул Василий Иванович. Внимательно глянув в загорелое, взволнованное лицо Бурматова, он прибавил, ласково потрепав его по плечу: — Старайся во всем быть как Фурманов. Лучше не знаю комиссара!

На край подушки упал солнечный блик. Медленно передвигаясь по розовой наволочке, он приблизился к спящему, взобрался ему на ухо и, пробежав по загорелой, кирпичного отлива щеке, заглянул в закрытые глаза. Поморщив лоб, Василий Иванович проснулся.

Чапаев поднял с подушки голову и, сощурившись от яркого света, сел, опустив на пол ноги.

На стекле окна дрожала невысохшая росинка. Над плетнем поднималось солнце.

Из кухни послышались приглушенные голоса:

— Да пусти, кому говорят!

— Спит! Понимаешь?

Донеслись шорох, возня. Дверь вдруг распахнулась, и в горницу вбежала взволнованная женщина.

Торопливо прикрывшись одеялом, Василий Иванович с тревогой взглянул на нее.

Увидев Чапаева, женщина закричала:

— Товарищ Чапаев! Я им говорю — нельзя, а они одно свое — тащут… Я их по башкам, а они опять тащут! Осатанели совсем. Помогите, товарищ Чапаев!

— Что такое случилось? Кто и чего тащит? — спросил он.

— Да мужики наши. Музыку хотят из купеческого дома вытащить и разбить. Она, чай, дорогая, может спонадобиться…

Женщина бежала впереди, Чапаев еле поспевал за ней. В шатровый дом купца Пантелеева они вошли никем не замеченные.

У растворенной двери зала Василий Иванович остановился.

Трое крестьян пытались вытащить из комнаты пианино. Они обливались потом, пыхтели, ругались. Всех больше суетился кряжистый, невысокий бородач, очень подвижный и сильный.

Тяжелое, поблескивающее лаком пианино застряло в дверях, точно глыба черного мрамора.

— Крышку ему сшибить, черту! — разозлился бородач и пнул пианино. — Открывай, мужики, крышку. А так мы век с ним промаемся.

Чапаев кашлянул, шагнул через порог:

— Здравствуйте, товарищи!

Мужики оглянулись и стали разгибать спины:

— Здравствуй, товарищ Чапаев!

— Вот измучились вконец! — устало вздохнул бородач и, заметив вошедшую с Чапаевым женщину, сплюнул: — Эх, и напористая ты, Клашка!

— Куда пианино хотите? В народный дом?

— Туда, чай, председатель приказал, — проговорил один из крестьян.

Но бородач, недовольно покосившись на него, сказал:

— Чего тут греха таить, товарищ Чапаев! Прямо надо сказать — изломать хотели эту штуку.

— Зачем это?

Мужики сокрушенно вздохнули.

— Длинная канитель рассказывать, товарищ Чапаев. — Бородач облизал губы, погладил курчавую окладистую бороду. — Я у этого кровососа Пантелеева пять лет в работниках жил. А стал уходить в шестнадцатом, он мне шиш масленый заплатил да сказал, что еще с меня причитается. Драл, драл, хапун, и с живого и с мертвого, богатство свое составляючи! Дочке музыку и разные финтиклюшки…

Он замолчал и со злобой покосился на пианино.

Чапаев взял бородача за локоть и мягко сказал:

— Эх, ты, «крышку ему ломай»… Да ведь тут пот и кровь, труды твои. Оно, пианино-то, теперь твоим стало. — Василий Иванович посмотрел на женщину, вытиравшую передником с пианино пыль. — Наше оно теперь, общее. Вчера кулацкая дочка на пианино играла, а завтра… завтра ваши дети будут. Непременно будут! Так я говорю?

Мужик виновато улыбнулся:

— У меня теперь и у самого как-то на сердце поотмякло. Правильно сказываешь, товарищ Чапаев.

Из купеческого дома Чапаев зашагал в сельсовет.

Председатель написал комдиву расписку на хранение пианино.

— Кажись, все, — проговорил он, переводя дыхание, и принялся вслух читать написанное.

Василий Иванович слушал внимательно.

— Добавь: «За порчу и поломку сурьезного инструмента, называемого пианино, подлежу немедленной каре со стороны ревтрибунала».

Председатель хотел возразить, но, взглянув на Чапаева, промолчал и дописал.

— Теперь все?

— Все. Распишись. Так. Давай сюда. — Сложив расписку вдвое, комдив спрятал ее в планшетку,

Над головой проплывали разорванные в клочья тучи. Холодный ветер кружил по дороге пыль.

Въехали в Лбищенск.

И вот снова просторная, с потемневшими стенами казачья изба. Под низким потолком — висячая лампа с жестяным абажуром, в переднем углу — закопченные иконы, а под ними — вырезанные из «Нивы» засиженные мухами картинки.

Хмурый Чапаев расхаживал из угла в угол.

Он морщил лоб, останавливался у окна и барабанил тонкими пальцами по переплету рамы. Унылое однообразие сумрачной улицы нагоняло тоску, и Василий Иванович снова начинал ходить по избе.

Позади — Белебей, Чишма, Уфа, Уральск. Сколько было сражений! Сколько пережито радостных и горестных минут!

Присев на корточки, Василий Иванович достал из-под кровати саквояж. Под бельем лежала тощая связка разных бумаг и документов. Развязав бечевку, он стал проглядывать пожелтевшие, помятые листы. Под ноги упала свернутая вдвое маленькая бумажка. Василий Иванович поднял ее и развернул.