И слабый ум – благодарю за то,
Что ты сидел со мною в этой келье,
Где купол бел, как скорлупа яйца.
Я нынче, вылупившись, отойду —
Куда, в какой покойный светлый край —
То ведает приславшая тебя
Германская отшельница святая,
Предстательствующая за мою
Несчастную и немощную душу —
Что на короткий срок заточена
Под скорлупой, в усохшей оболочке —
Пред Тем, Кто, словно мальчуган, держа
Яйцо в пресветлой длани, отверзает
Его Своею Благодатью, чтобы
При незакатном Свете разглядеть,
Что в нём: лишь живоносная ли слизь
Иль ангела зародыш с пухом крыльев.
Что мне прозавещать? Я прежде мнил,
Что я богат – хоть думали иное.
Богатством были сотни три существ,
Чей облик сохранён моим искусством —
С любовию разъятые тела,
Как в Библии Натуры размещенны,
Чтоб мастерство её запечатлеть.
То в прошлом… Сделай милость, запиши:
Мои бумаги, перья пусть возьмёт
Единственный мой друг, мсье Тевено.
Он, истинный философ, оценил
Ума когда-то смелого открытья.
Я б микроскопы отказал ему —
Хоть медного «Гомункула»: подставку
С винтами, что держала линзы твёрдо —
Куда там человеческой руке, —
Чтоб созерцал всяк устремлённый к тайнам
Вне чувствами очерченных пределов
Волокна кисеи, ихора капли. [106]
Но проданы приборы, как не стало
Гроша на хлеб и молоко, хотя
Уж не варит иссохнувший желудок.
Пред Тевено в долгу я, но по дружбе
Пусть он простит. Так и пиши. Теперь
Прибавь для Антуанетты Буриньон
(Меня увещевавшей в час, когда я
Изверился в Его любви безмерной):
Ей и Ему вверяясь, обращаюсь
Лицом к стене глухой и оставляю
Мир вещный ради Вечного, который
Отшельница передо мной раскрыла,
Когда её в Германии сыскал я.
Засим пусть будет подпись: Сваммердам,
Год тысяча шестьсот осьмидесятый.
И возраст укажи мой: сорок три —
Воистину недолог век того,
Кто в щели, испещрившие кору
Вещественного, видел Бесконечность.
Не правда ли, жизнь – обретенье формы:
Из муравьиного яйца – личинка,
Та станет куколкой, а из неё —
Чудовищная самка, иль крылатый
Самец, или старательный работник.
Я – мошка мелкая, мирок мой мал,
И в малой малости я знаю толк:
В вещах и тварях жалких и ничтожных,
В безделках, эфемерах, куриозах.
Как славно в келье у тебя: бело,
И бедно, и безмолвно, и рука
К моим сухим губам подносит кружку
С водой… Благодарю.
Вот так же тесно —
Хоть и не пусто – было там, где я
Увидел свет, средь пыльных тайн природы:
Я в кабинете редкостей рождён.
Что мир явил младенческому взору?
Лишь чудом уместилась колыбель
В пространстве меж столов, шкафов и стульев,
Где как попало громоздились склянки
С притёртой пробкой, камни, кости, перья.
Там блюдо лунных камней вперемешку
С резными скарабеями, тут с полок
Заморские божки таращат глазки.
Русалка, заспиртованная в банке,
Скребёт стекло костлявыми перстами:
Кудель волос вкруг головы иссохшей,
Темнеет буро сморщенная грудь,
Хвост, стиснутый в стекле, как бы облит
Пожухшим лаком, только зубы белы.
На чашу римскую водружено,
Яйцо желтеет василиска, в угол
Задвинув мумию кота, всю в чёрных
Пеленах заскорузлых – не в такие ль
Свивальники тугие облекались
Тогда мои младенческие члены?
Пришла пора твоей руке одеть
Сей выползок в пелена гробовые,
Закрыть глаза, надсаженные долгим
Разглядыванием живых пылинок —
Глаза, чей первый блеск был отраженьем
Собрания пленительных диковин,
Свезенных отовсюду в Амстердам
