Только в этом причудливом жанре и можно примирить два противоположных начала женской души, говорила Кристабель. Я спросила, какие же два начала, и она ответила: мужчины всегда воспринимали женщин как двоесущных созданий: Женщины – это и демоны-обольстительницы, и невинные ангелы.
«Все женщины таковы, имеют двойную сущность?» – спросила я.
«Я этого не говорила, – отозвалась Кристабель. – Я сказала, что такими их видят мужчины. Кто знает, какова была Мелюзина в своём свободном, благом состоянии, когда ничьи глаза не смотрели на неё?..»
Она начала вдруг говорить о рыбьем хвосте и спросила, знаю ли я сказку Ганса Христиана Андерсена о Русалочке, которая хотела понравиться принцу и сделала так, что хвост её раздвоился на пару ножек, но за это отдала ведьме свой голос, а принц женился на другой. «В хвосте была её свобода, – объяснила Кристабель, – а когда она шла ногами, ей было так больно, будто она ступала по острым ножам».
Мне в детстве, с тех пор как я прочла эту сказку, часто снилось, что я хожу по острым ножам; я сказала об этом Кристабель, и она, кажется, обрадовалась. И продолжала говорить о муках Мелюзины и муках Русалочки; только о своих скорых муках не обмолвилась.
Я уже достаточно умна, чтобы распознать фигуру речи или аллегорию; кто-нибудь может подумать, что она таким образом пыталась, по своему обыкновению изъясняясь головоломками, говорить о материнстве. Однако мне так не показалось. Нет, её голос, подобно её блестящей серебристой иголке за тонким рукоделием, уверенно вышивал красивый узор, из слов. Но в некий миг у ней под платьем – могу поклясться, я видела это собственными глазами! – шевельнулось живое существо, которому не отведено места в её словесных узорах.
Апреля 30-го
Я не могу уснуть. Мне ничего не остаётся, как употребить её же науку на то, чтобы рассказать, что она наделала.
Вот уже два дня мы её разыскиваем. Вчерашним утром она вышла из дома и направилась на гору в церковь, – последние недели она бывала там довольно часто. Деревенские жители не раз видели, как она стояла во дворе у кальвария, тяжело прислонясь к его основанию, переводя дыхание; она казалась поглощённой историей жизни и смерти Богородицы: поглаживала каменные фигурки у подножия креста, водила по ним руками – «точно слепая» (сказал один крестьянин), – «как каменный художник» (сказал другой). Все знали, и мы, и деревенские, что она подолгу бывает в церкви, молится или просто сидит там тихонько, покрыв голову чёрной шалью, сцепив руки на коленях. Вчера некоторые видели – она вошла в церковь, как обычно. Но никто не видел, чтобы она выходила; впрочем, она не могла не выйти!
Хватились мы только в обед. Годэ зашла к отцу в комнату и сказала: «Я выведу коня, а вы, господин барон, подавайте двуколку. Молодая гостья не вернулась, а срок её очень близкий».
Нашему воображению сразу же стали рисоваться ужасные картины: кузина упала и лежит в муках во рву или в поле, или где-нибудь в амбаре. Мы запрягли коня в двуколку и поехали вдоль всех дорог, между всех каменных изгородей, заглядывали во все лощинки, во все заброшенные хижины; порой мы принимались её звать, но не слишком часто: нам было стыдно за себя, что не уследили за ней, и за неё, что у неё хватило безрассудства в своём положении отбиться от дома. То были ужасные часы для всех нас, для меня несомненно. Каждый миг этой поездки был мучителен – по-моему,
«Может быть, она у кого-нибудь из деревенских?» – спросила я.
«Мне бы сообщили, – ответил отец. – За мной бы послали».
Тогда мы решили обыскать берег: соорудили огромные факелы – как порой делаем, когда у скал случается кораблекрушение и нужно искать выброшенных на берег моряков или ценные вещи. Янник развёл на песке костёр, а мы с батюшкой зажигали от него факелы и перебегали от одного укромного места на берегу к другому, звали и махали огнём. Раз я услышала жалобный звук, но то была лишь потревоженная в гнезде чайка. Мы продолжали наши поиски заполночь, без отдыха и пищи, под луною; потом отец сказал, что надо вернуться домой, какие-нибудь вести могли поступить в наше отсутствие. Я сказала, вряд ли – тогда бы нас разыскали; на что отец заметил: наших людей слишком мало, чтобы искать её да ещё посылать за нами. Мы отправились домой со смутной надеждой, однако никаких новостей там не оказалось, и вообще никого не оказалось, кроме Годэ, которая, по её словам, весь вечер призывала разных духов из дыма – спросить о Кристабель, но духи явятся только завтра.
То было вчера, а сегодня мы переполошили всю округу. Отец, комкая в руке свою шляпу и в душе свою гордость, стучался во все двери и спрашивал, не известно ли о ней хоть что-нибудь, – все были в неведении, удалось лишь установить, что прошлым утром она была в церкви. Крестьяне тоже вышли на поиски, обшарили все поля, все тропинки. Отец отправился к кюре. Он обычно избегает встреч с кюре, тот слишком мало образован, и им обоим неловко оттого, что кюре положено по сану спорить со взглядами отца, ложными и вольнодумными. Правда, он никогда и не осмеливается спорить – зная, что потерпел бы поражение. К тому же прихожане не одобрили бы нападок на почитаемого ими господина барона де Керкоза, даже ради спасения бессмертной баронской души.
«Я уверен, что Господь в доброте Своей позаботился об этой женщине», – сказал кюре.
«Да, но вы её
«Нынче утром, в церкви», – ответил священник.
Отец думает, что кюре знает, где Кристабель. Иначе почему он не вышел с другими на поиски? Разве поступил бы он так, будь у него на душе неспокойно? С другой стороны, кюре одет в броню собственного жира, туп и лишён воображенья; он мог просто рассудить, что люди помоложе и попроворнее лучше него справятся с делом. «Но откуда же кюре знать?» – спросила я. «Она могла обратиться к нему за помощью», – предположил отец.
Не представляю, чтобы кто-то обратился к нашему кюре за помощью, тем более в таких обстоятельствах. У кюре нахальный взгляд, толстые губы и большой живот, ради которого он и существует на свете. Но отец возразил: «Кюре нередко посещает обитель Св. Анны, что стоит при дороге, ведущей в Кемперле. Епископ распорядился принимать туда изгнанных и падших женщин».
«Ну нет,
Одна деревенская девушка по имени Маль, подруга сестры Янника, была взята туда рожать, когда родители отреклись от неё и никто из деревенских парней не назвался отцом ребёнка, потому что никто не был уверен в своём отцовстве. Маль утверждала, что монашки щипали её и назначили ей епитимью, отскребать нечистоты и носить разную грязь, едва она только опросталась. Младенец вскоре умер, рассказывала Маль. Потом она пошла в услужение к жене торговца свечами, та ее нещадно избивала; долго Маль не прожила.
«Вдруг Кристабель сама туда попросилась?» – сказал вдруг отец.
«Зачем бы она стала это делать?»
«А зачем она совершила другие поступки?.. И где она, в конце концов, мы обыскали всё вдоль и поперёк. И море не выбрасывало её тела».
«Остаётся спросить монашек в обители…»
«Да, завтра я туда наведаюсь».
На сердце у меня тоска. Я боюсь за Кристабель; но я и гневаюсь на неё – потому что мне жаль отца, доброго и благородного человека, которого снедает печаль, беспокойство и стыд. Ведь теперь мы уже почти наверняка знаем, что она – если только с ней действительно не произошло несчастье, – бежала из-под нашего гостеприимного крова. А кто-то подумает: мы её отвергли; предположение для нас оскорбительное, позорное – мы никогда б так не поступили!..
А может быть, она лежит теперь мёртвая в какой-нибудь пещере, или на берегу, на одном из уступов, куда мы не сумели добраться с факелами. Завтра я снова отправлюсь на поиски… Мне сегодня не уснуть.
