бы то ни стало сквитаться.

Наконец их разняли. Чаборз задыхался от ярости. Калой пошатывался, но не уходил.

Снова быки поволокли соху. И снова Калой кинулся на них. Он укусил руку горцу, который преградил ему путь, и опять потянул быков в сторону. Мужчина вскрикнул, словно его оса ужалила, взмахнул палкой… Испуганные быки рванулись, свалили Калоя, пошли через него. Еще миг — и лемех распорол бы ему живот, но человек выдернул соху из земли, и она пронеслась над Калоем, едва задев за рубаху.

Калой поднялся. Он стоял бессмысленно поводя вокруг глазами. Сознание вернулось к нему не сразу. Он отошел, сплюнул землю с кровью и посмотрел на растерявшихся мужчин, как смотрел Турс — одним глазом. Второй заплыл от удара.

Показав на землю, что лежала перед ним, он внятно сказал:

— Я не сын своего отца, если вы будете есть этот хлеб.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и, прихрамывая, пошел за своими быками.

Он уже был далеко внизу, когда люди Гойтемира да и сам старшина пришли в себя и переглянулись.

Гойтемир похлопал сына по плечу:

— Молодец! Не зря у тебя такое имя — Чаборз![51] Одолел ты его!..

— Одолел — это да. Но не победил! — в раздумье отозвался двоюродный брат старшины.

Гойтемир мысленно согласился с ним и, посмотрев на сына, подумал: «А ведь мы с тобой так и не избавились от Турса…»

Поймав быков, Калой повел их к аулу. Переходя через ручей, умылся. В аул не стал заходить, а стороной направился на свою пашню.

— Воти! — закричал он издали.

Гарак вышел на мостик между боевой и жилой башней. Утреннее солнце слепило его.

— Я иду на наши терраски! Жду тебя!

И Гарак почувствовал, как ему опостылела тяжба с Гойтемиром. Ему захотелось скорее послушаться сына, перенести на свою пашню зерно и соху и начать пахать, как и все. Пахать дотемна, до изнеможения! Ведь народ давно уже на полях. В воздухе перекличкой весенних птиц неслись с разных сторон возгласы пахарей, погонявших упряжки:

— Н-н-о-о! Фьють, но!

И его землица ждала его к себе…

Когда к полудню Гарак перенес зерно и соху, он нашел Калоя спящим под стройной сосной на скале Сеска-Солсы.

Мальчик давно знал, что это дерево посадили когда-то руки его родного отца. Он любил это дерево, любил это место. Оно было для него святым. Но никто не знал, что он каждый раз, когда его что-нибудь волновало, приходил сюда и поверял дереву, как человеку, свои детские печали.

Гарак не удержался от восклицания, когда увидел лицо Калоя все в ссадинах и синяках. Он пытался узнать, кто его изувечил. Но Калой сказал, что быки столкнули его с обрыва. И сколько отец ни добивался, так он больше ничего и не сказал ему.

Когда, поработав допоздна, усталые, они возвращались домой, Гарак увидел поле своих предков. Оно чернело свежими пластами перевернутой земли.

— Победили нас! — с горечью сказал он, вспоминая все, что случилось утром.

— Нет, — отозвался Калой. — Не победили…

К концу пахоты в дом Гарака пришла большая радость: Докки родила сына. Правда, за это она чуть не поплатилась жизнью. Но в конце концов стоило и помучиться для того, чтоб забытое всеми счастье снова вошло в эти каменные стены. Снова разносился голос Гарака, веселый смех Калоя звенел во дворе, и, слушая их, мать улыбалась сыну, смотрела ему в глаза и тихо говорила:

— Это все ты, ты шумишь у нас, ты…

Думая о ребенке, Гарак не находил себе места. Он то улыбался без причины, то мрачнел, боясь, как бы злые духи не повредили ему. И, поразмыслив, он решил, что с богами нельзя ссориться. А так как он еще не решил, кто из них могущественнее и добрее, то принес в жертву Аллаху барана, а горским богам — козла. И потому в один и тот же вечер в доме у него читал Коран Хасан-мулла, а на горе жрец Конахальг просил для его сына покровительства у великого бога скал Ерда.

В эту ночь несколько раз Гарак стрелял в воздух, отпугивая Цолаш, всех ее детей и шайтана, чтобы они не подслушали, какое имя дадут младенцу.

И назвали его Саадулой. А на всякий случай, чтобы еще больше запутать всю эту нечисть, дали ему второе, ненастоящее имя — Орци. И вышло так, что с ним он и остался на всю жизнь.

Кончились пляски. Гости наелись мяса, напились пива и разошлись. Спустился с горы старый жрец. Спать лег избегавшийся Калой. Луна нырнула в ледниковое море белых вершин. Гарак и Докки остались одни. Докки покормила малыша и поставила его люльку на ночь рядом со своими нарами. Гарак приподнялся, отодвинул полог, скрывавший личико сына, и в первый раз с любопытством посмотрел на него. Докки насторожилась.

— Наш… — сказал наконец он, имея в виду себя и весь свой род.

— А чьим же ему быть! — с гордостью отозвалась Докки.

В окно подул ветерок, качнул пламя в светильнике. На лице младенца задрожала тень. И им обоим показалось, что сын улыбнулся. Гарак отпрянул, лег, застеснялся.

— Над нами смеется, — не в шутку сказал он. — Из них есть такие, которые все понимают, но не говорят.

— Чего ему над нами смеяться! Радуется нам, — возразила Докки.

Она корытом отгородила свет очага и легла.

— Следующей весной в ярмо уже встанет наш молодой бычок, — сказал Гарак, — а старого я решил подкормить и продать. Куплю за него только зерно и… подарок тебе… Что хочешь за сына?

Докки долго молчала, потом приподнялась на локоть, посмотрела Гараку в глаза, как могла это делать только здесь, на постели, только когда они одни, и шепотом переспросила:

— Что я хочу за сына?.. А ты исполнишь?..

— Исполню, — немного удивленный ее волнением, твердо ответил Гарак.

— Я прошу тебя: ради него — не мсти Гойтемировым за обиду! Вражда слепа. Оружие не имеет глаз… Оно одинаково разит и правого и неправого… Бог с ней, с этой землей! Нам нужен ты….

Гарак посмотрел на нее, будто увидел первый раз в жизни, потом отвернулся, долго молчал и наконец потеплевшим голосом сказал:

— Я… обещаю тебе…

Докки схватила его голову, обняла, прильнула к ней и тяжело зарыдала, освобождая душу от вечного страха.

Хорошее лето стояло над горами. На вершины часто взбирались облака и нежились там на солнце. Порой собирались и черные громады туч, а землю разили молнии. Гром грохотал тогда, словно в последний день мира. Но скоро утихали его раскаты, спадали потоки воды в оврагах, и снова, разрывая космы небесного покрова, выглядывало теплое и радостное солнце.

Хорошо работалось людям.

Гарак стал совсем другим. Сумрачный, подозрительный взгляд его стал ясным, спокойным. Он работал весело, ловко. Обещал снова на зиму брать на прокорм скотину. С любовью, как воин оружие, готовил к «бою» свои косы. Прилаживал к ним черенки, отбивал полотна, точил. Их было три. И все разные. По- разному звенели, по-разному точились и по-разному косили. Была большая, длинная, была средняя и третья — легенькая, которой он работал на крутых склонах. Сделал он на этот раз косу и Калою. Подогнал по росту, по силе. Какой гордостью наполнило это счастливого мальчика! Наконец и он будет работать, как мужчина, а не только ворошить сено да сбивать его в валы, как женщины и дети. Правда, порой и женщины брали в руки косу и девушки, но это когда неуправка, непогода или в доме не хватает мужских рук.

Однако в этой спокойной и размеренной жизни была щербина, которая задирала Калою сердце, и оно тихонечко ныло, не давало покоя.