Когда человек умирает, для него все кончается со смертью. Но когда человек живет, а умирает его мечта, тогда он остается с мучительной тоской, от которой нет избавления до конца дней, Так было и с Гараком. Он перестал верить в себя, верить в то, что ему удастся одолеть Гойтемира.

Сена было у него больше всех в ауле. Но он перестал брать на прокорм чужую скотину. На люди не выходил. Не молился. И только когда в лесу, под порывами холодного ветра обнажив до пояса тело, он брал в руки наточенный до зеркального блеска топор и начинал крушить деревья, было видно, что в нем живет еще великая сила жизни.

Однажды во время этой работы его разыскал человек, посланный Гойтемиром.

— Иди, тебя сейчас же требует к себе старшина.

Удивился Гарак, но пошел. Слабая надежда на то, что старшина решил примириться с ним, мелькнула в его голове. Ведь он прав, и, может быть, совесть заела Гойтемира?

Он вошел в ту комнату, где когда-то был вместе с братом, и ему сразу бросились в глаза большие перемены, которые произошли здесь. Вместо камина топилась железная печь, в окнах мутную бязь заменили прозрачные стекла, и комната сияла светом. А под потолком в проволочном кольце висела зеленая керосиновая лампа. О такой Гарак только слышал. «Вот, значит, он как… — мелькнуло у него в голове. — А я-то все в дыму да в копоти копил ему коров…».

Горестные размышления его прервали вошедшие люди. Это был сам Гойтемир и трое чужих, в казенной форме. Гарак не умел различать ни чинов, ни званий. Все они для него были начальниками. Но по лицу хозяина он сразу понял, что его пригласили сюда не для хорошего. Стоя перед приезжими навытяжку, Гойтемир строго заговорил:

— Эти люди — большие начальники. Им донесли, что у нас рубят казенный лес. Проезжая, они услышали твой топор и велели позвать тебя, чтобы еще раз предупредить: лес рубить нельзя. Это давно известно всем. Известно и тебе… Имей в виду — с ними шутки плохи…

Гарак молчал.

— Он понял, что ты ему сказал? — спросил Гойтемира один из чиновников.

Гойтемир перевел.

— Да. Понял. Скажи им, что я рублю в своем лесу. Это лес рода Эги. А у себя — я сам хозяин, — ответил Гарак.

Когда Гойтомир кое-как передал приезжим ответ Гарака, те сначала рассмеялись, а потом старший из них строго сказал:

— Переведи ему: лес и недра принадлежат казне, государству. И если он будет своевольничать, мы его строго накажем.

Но это не испугало Гарака.

— Что в земле, я не знаю, — сказал он. — Из земли выходят родники, реки. Эту воду мы считаем общей. Воздух тоже. А верхняя земля и лес принадлежат хозяевам. Я свой лес рубил, рублю и буду рубить… Камни в очаге не горят. Если царю холодно, я могу поделиться с ним дровами. Но почему он решил мое считать своим, я не знаю.

Старший чиновник, узнав ответ Гарака, очень рассердился. Он вскочил, затопал ногами, закричал. Но Гарак твердил свое. Разговор кончился тем, что его арестовали и увезли в город, в крепость.

Весь аул был возмущен этим происшествием. Не только Гарак — все не могли понять, как это царь лишает их лесов! Только воздуха, воды и дров горцы имели сколько угодно. А теперь им предлагали жить в лесу и умирать от холода.

Докки целыми днями принимала женщин, которые приходили к ней высказать соболезнования. Калой забросил друзей, игры и все время пропадал на перевале Трех Обелисков, откуда далеко была видна тропа, по которой увели Гарака.

Наконец в месяц заготовки на зиму мяса[46], дней двадцать спустя после ареста, ясным, прохладным утром Калой увидел далеко на тропе Гарака.

Он вскочил, хотел кинуться ему навстречу, но вместо этого побежал домой, чтобы обрадовать мать. У села он наткнулся на своего молочного брата — Виты.

— Гарак идет! — закричал он ему что было сил. — Беги к Докки! — а сам помчался назад — к отцу.

Он бежал по узенькой дороге над обрывом так, словно перед ним расстилалось широкое поле. Но когда из-за поворота показался Гарак, Калой остановился, опустил голову и, застенчиво раскачиваясь, медленно пошел ему навстречу.

Гарак был растроган. Он потрепал сына по плечу и отпустил, ничего не сказав. Так они и пошли — отец впереди, сын сзади…

— Не ждали? — спросил наконец Гарак.

— Как не ждали! Все время ждали! — отозвался Калой и замолчал.

Отец оглянулся. Мальчик, опустив лицо, торопливо вытирал папахой слезы. Гарак улыбнулся и молча продолжал путь, а потом бросил через плечо:

— Слабым никто не должен видеть мужчину!

Калой понял отца, и эти слезы стали последними слезами в его жизни.

У крайней башни Гарака встречал весь аул. Женщины от радости плакали, мужчины обнимали его, поздравляли. Даже Хасан-мулла, который редко теперь выходил из своего дома и все больше сидел за чтением молитвенных книг, бросил свои святые занятия и пришел сюда.

— Да не приведи Аллах снова попасть тебе в руки христиан!.. — пожелал он ему во всеуслышанье и дважды обнял, прижимаясь то к левой, то к правой стороне его груди.

— Не за свое освобождение — со мной-то ничего особенного не случилось — а в честь вашего уважения к нашему дому прошу всех вас к нам в гости! — сказал Гарак односельчанам.

Весь день до вечера Докки возилась у очага, готовила лепешки, варила сушеное мясо. Соседки помогали ей. И за все это время она ни словом не обмолвилась мужу о том, что пережила здесь без него, что передумала длинными осенними вечерами, сколько пролила слез. Для этого у нее впереди была еще целая ночь. Только свет радости, который лучился из глаз, да мягкость, с которой она говорила с людьми, выдавали безграничное женское счастье. А много ли в ее жизни было его?

На следующее утро погода испортилась. Как сквозь сито цедил мелкий осенний дождик. В башне Гарака было темно и тесно. Горцы сидели на нарах, на табуреточках вокруг очага, стояли у стен, а хозяин рассказывал.

— Тюрьма — большой дом. Кругом забор, башни. В доме много комнат. Двери крепкие, замки железные. В окнах пузырей нет. Железные решетки, стекла, светло. Вот такие нары. Давали хлеб и воду. Вода обыкновенная, из Терека. А хлеб не как наш, ячменный, синий, а из русской пшеницы[47]. Вкусный хлеб! Жизнь сносная, и зиму в таком доме легче прожить, чем здесь. Но целый день сидеть без дела трудно. Ну и без воли, конечно, очень тяжело. Скука большая…

Люди слушали Гарака, затаив дыхание. У многих от удивления открылись рты. Женщины толпились в дверях. Они то перешептывались, то замирали…

Сколько повидал этот Гарак! Подумать только — держать человека взаперти, вдали от родных! Все понимали, что это безжалостно. Но главное было в другом. Гараку сказали, что, если кто еще осмелится рубить лес, того арестуют и сошлют на много лет. Начальство разрешило брать в казенном лесу только валежник, а рубить — за много верст, где одна ольха. Долго не могли успокоиться горцы. Долго шумели, спорили.

— Разрешили брать валежник — сделаем так, чтоб его хватило всем и на всю зиму! — воскликнул Гарак.

И гости радостно зашумели.

— А кто выдаст, — добавил Пхарказ, — тому отрежем язык!

На этом и разошлись.

Весь вечер и весь следующий день почти в каждой башне аула тонким звоном точили топоры. Точили, как никогда, на бритву.

Несколько дней спустя Гойтемир на своем знаменитом иноходце выехал со двора, напутствуемый шутками молодой жены. Первая его жена умерла еще в молодости от чахотки. Вторую со своими взрослыми детьми он отправил на плоскость, купив ей в Назрани землю и дом, потому что она не могла ужиться с