«А где сеять?.. А слово твое?..» — поднимался в нем другой голос.

Все эти мысли прервал крик мальчика, сторожившего на бугре.

— Едут! Алей-лей![37] Конца не видно!

И раздумье Турса снесло, как рой мошкары ветром.

— Нет. Решение менять не буду, — сурово ответил он. — У мужчины должна быть одна голова.

Он с волнением глядел на дорогу.

— Это слово верное, — согласился старик из рода Чуры, племянник Эги. — Но здесь такое положение… Словом, тебя не упрекнут в слабости…

— Чью же землю вам падишах обещал? — сиплым голосом спросил у Турса другой горец. — Нет же ничейной земли на свете! Я ее всю исходил! Был и в Черкесии, и у осетин, видел чеченскую жизнь, жизнь кумыков — всюду одно: на каждом клочке хозяин! А раз у земли есть хозяин — никто тебе ее не отдаст.

— Султан даст. У него хватит на всех! — убежденно ответил Турс.

— Поверю, когда сам увижу! — упрямо возразил горец.

А вереница подвод приближалась к джараховцам. Впереди на коне — офицер партии. За ним охрана — несколько казаков, потом арбы, огромные мажары с плетеными боками, навьюченные верблюды, мулы, ослики… Все это вперемешку ползло длинным серым пыльным облаком. Рядом с арбами дети гнали баранов, коз, телят. Редко у кого за подводой шла на привязи корова. Между колесами понуро шагали мохнатые овчарки. Обоз двигался мимо, а пораженные ингуши молчали. Наконец-то все, о чем говорили с Турсом и порой говорили с какой-то легкостью, встало перед ними удручающей действительностью. Вот они, эти мухаджиры, которые добровольно покидают родные очаги и идут в заморские дали. И чем больше джараховцы всматривались в их лица, тем яснее видели в них себя.

В кибитках женщины, покрытые платками из домотканой дерюги. Они с завистью глядят на остающихся джараховцев. У них на руках малыши, кто гол, кто в рубашонке. Вокруг подвод — пешие мужчины. Одни ведут упряжки, другие просто шагают рядом. Подводы перегружены. Кто знает, сколько им так шагать и все ли дойдут до конца. Ведь это началась у людей целая жизнь на колесах…

Повозки шли одна за другой без промежутков.

Офицера, который проехал впереди, Турс узнал сразу. Это был тот самый молодой человек, который свел его и Гойтемира с Мусой. Но он искал среди проходивших Хамбора. Люди двигались, а того все не было. Недалеко от места, где стояли джараховцы, вверх по Тереку начинался подъем. Мужчины партии встали на подъеме по бокам дороги и, когда подходили подводы, подхватывали их за колеса, за оглобли и, подталкивая, провожали до самого верха. Потом спускались вниз за следующей. Это было нелегко. Они обливались потом, но делали свое тяжелое дело дружно. Слышались возгласы погонщиков. В этой работе от взрослых не отставали и подростки.

— Пошли! — закричал ингуш с сипловатым голосом, и джараховцы кинулись на помощь.

Когда, втащив подводу наверх, они оставляли ее, чтобы спуститься за следующей, из кибиток раздавались голоса женщин:

— Да отблагодарит вас Господь!

— Прощайте, братья! Дай Бог нам счастья!

И в этих надрывных женских голосах, в этих пожеланиях, произносимых с болью в сердце, слышалось такое отчаяние и такая тоска по всему оставленному дома, что суровые горцы Джараха сдвигали папахи на глаза и скорее сбегали вниз, чтобы скрыть в работе глубокое волнение. Они снова хватались за арбы, и те надсадно, как живые, скрипели деревянными колесами.

Наконец Турс и Хамбор увидели друг друга. Хамбор свернул свою арбу с дороги и поставил рядом с арбой Турса. Они обнялись как старые друзья.

— А я думал, что ты так: поговорил — и только! — сказал взволнованный встречей Хамбор. — Теперь мы с тобой не расстанемся!

А Турс в душе все еще колебался: ехать или отложить поездку. Очень страшно было за маленького и нездоровую жену. И если б не Хамбор, может быть, ему легче было бы принять решение. А может, сказать новому другу? Может, предложить и ему остаться здесь на месяц?

В это время на дороге из Джараха к Тереку показался верховой. Он ехал быстро, торопился. Ингуши сразу узнали лошадь под всадником. Это был известный в горах иноходец Гойтемира. Потом узнали и всадника — родственника старшины. Подъехав, тот соскочил с коня. Люди окружили его.

— Меня послал Гойтемир, — сказал он, едва переводя дыхание, словно бежал. — Он не может ехать. У него нездорова жена… Сын родился!

Люди переглянулись.

— Сыну Гойтемира дай Бог счастья! Но я по носу его отца, который больше похож на земляную грушу, чем на настоящий нос, еще третьего дня понял, что он зря решил ехать, не спросив совета у жены! — злобно сказал Хамбор, не обращаясь ни к кому.

Кто ты? Я не знаю тебя, старик, но если твой рот не способен говорить иное, я заткну его! — гневно ответил Хамбору родич Гойтемира и, положив руку на кинжал, направился к нему.

Но народ зашумел, кто-то схватил его и отвел в сторону. А Хамбор, не обращая внимания на угрозу, продолжал:

— У меня тоже есть жена. Она больна и скоро умрет. Мы увидимся с нею, если даст Аллах, только на том свете. Наши два сына, которые бились с гяурами на стороне имама, уже там… Но я иду. Кто кому служит! Кто Аллаху, а кто царю и жене…

Турс слушал его и испытывал чувство стыда за свои сомнения.

— Посторонись! Посторонись! — раздался крик.

По дороге скакали два кавалериста. Подводы с трудом сворачивали к обочине. За кавалеристами мчался с грохотом рыдван, запряженный четверкой. За ним скакало еще двое верховых. Заметив их еще издали, офицер из головы партии вернулся назад, навстречу рыдвану, который перед подъемом сбавил ход. Военный, находившийся в рыдване, встал.

— Салам алейкум, Хамбор! Салам алейкум, Турс! — обратился он к горцам.

И те с удивлением узнали самого Мусу.

— Во алейкум салам! — ответили они в один голос, до глубины души польщенные тем, что он запомнил их имена и заметил в этой массе людей.

— Ты с нами? До конца? — закричал Хамбор. Переводчик, сидевший рядом с кучером, перевел.

— Когда все мусульмане, желающие выехать из России, выедут, я последним, волею Аллаха, покину эту страну и навсегда присоединюсь к вам, братья мусульмане! — торжественно прокричал в ответ генерал.

Он несколько раз приподнял фуражку над головой в знак приветствия и опустился на сиденье. Офицер партии поехал рядом. Перебрасываясь фразами, они двигались рысью, обдавая переселенцев серой пылью.

Мимо Джараховского ущелья проходили последние подводы. Гараку не верилось, что Турс вот так же сейчас уйдет. Он с надеждой смотрел на него, ожидая последнего слова, и Турс понял это. Пришло время или ехать, или остаться.

— Люди, — сказал он, — нам пора в дорогу, как вам в борозду. Жена и сын пока останутся с вами… Но прежде чем уехать, я обязан выполнить свой долг. Снимите с арбы мешок с ячменем и овцу! — крикнул он молодым людям.

— Зачем?! Тебе овца пригодится на племя!

— Мы это сделаем сами! — поняв его намерение, закричали родственники.

Но Турс не слушал их. Когда к нему подвели овцу, он сказал:

— У меня родился сын. И я хочу отблагодарить того, кто дал эту жизнь!

Он снял с себя черкеску, расстелил ее на молодой траве и попросил подойти к нему самого старшего джараховца. Взяв у него посох, он положил его на черкеску, засыпал зерном и отдал это зерно старику.

— Ты по всем правилам! Ну, дай Бог сыну изобилия, — пожелал старик Турсу, пересыпая в полу черкески зерно, покрывшее посох.

— Турс! Как жаль, что на этот раз у тебя не родилась девочка! — засмеялся все тот же горец с сиплым голосом. — Ведь тебе пришлось бы засыпать посох зерном, поставив его! Вот тогда бы ты никуда не уехал! Куда же в путь без хлеба!