А Калой в это время внимательно рассматривал своего начальника. С виду тот был красивым, мужественным. «С таким можно пойти на любое дело. Не подведет», — думал Калой. Худое лицо, тонкий нос с большой горбинкой, большие, но не злые глаза, крутой подбородок. Все в нем было ладно. Только девичья белизна и никудышные усы портили все. Это были даже не усы, а два пучка волос под носом. И Калой, прервав молчание, простодушно сказал:

— Послушай, мы знаем, ты сын приличных родителей и сам видный человек. Только отпусти ты себе человеческие усы! Воллаги, всю сотню обрадуешь! А то над нами люди смеются.

От неожиданности Байсагуров так расхохотался, что Калой почувствовал себя неловко. Перестав смеяться, штаб-ротмистр сказал:

— Хорошо. Я для вас отпущу усы. Но при одном условии: вы должны исполнять любые приказы командиров — нравятся они вам или нет. Неправильный приказ только я могу отменять! А не то я вовсе сбрею усы! Потому что если меня солдаты не слушаются, — значит, я плохой командир и недостоин усов. А вы достойны не командира, а бабы.

Калой развел руками.

— Ну и хитрый же ты! Мы согласны! За всех говорю. Вот увидишь. Слово — булат!

И Байсагуров почувствовал, что он нащупал какую-то тропку к душам этих людей. И еще он понял, что хоть он и является командиром сотни, но внутри нее уже есть свои авторитеты, с которыми всадники считаются. В мирное время эти авторитеты были бы немедленно удалены, развенчаны. Но сейчас Байсагуров понимал, что с помощью таких, как Калой, ему легче будет управлять людьми. Только бы не сорваться, не сойти с найденной тропки. Иначе — беда.

Раздался первый звонок. Байсагуров побежал вверх по лестнице. Там за оградой, под деревьями, почти потерявшими листву, ждала его девушка.

Прожженный сердцеед, холостяк, он не пожелал, чтобы товарищи увидели предмет его последних воздыханий. Он сам не мог еще сказать — серьезно это или нет, но почему-то не хотел, чтобы ее причислили к случайным увлечениям. Девушка подняла на него глаза, полные испуга.

— Ах, как ты долго… Мне не верится, что ты сейчас уйдешь… Что делать… Я не могу… — Она едва сдерживалась.

— Перестань… Не надо… Не я один… Я буду помнить… писать… Ты знаешь, у меня много было увлечений… Но ты… такая… одна…

Она достала платочек, торопливо стерла мешавшие слезы.

— Я буду ждать… все время… всю жизнь! Слышишь?..

Он сжал ее руки:

— Да… Если останусь, я вернусь к тебе… Только к тебе! Но я или вернусь таким, как ты сейчас меня видишь, или не вернусь никогда! Калекой Солтагири не будет! А в этой войне мало надежды остаться невредимым… Это мое решение знаешь только ты.

— Как ты смеешь так говорить! Я все равно буду ждать тебя, что бы ни случилось! Ты не имеешь права!..

Она подняла к нему лицо, полное отчаяния. Это лицо со следами оспы никто бы не мог назвать красивым. Близорукие глаза щурились. Но она любила, и любовь делала ее прекрасной. Солтагири смотрел, слушал ее, верил ей… И он понял… понял поздно, что только эта любовь была у него настоящей. И ему так захотелось остаться.

Ударили два раза в станционный колокол.

— По ва-го-на-м! — донеслось откуда-то снизу.

Солтагири обнял девушку, припал губами к ее мокрому родному лицу.

— Прощай, Вика…

— Боже!..

Тонкие пальцы ее с неожиданной силой впились в его плечи, словно могли удержать… не отдать…

Снизу, с перрона, сквозь шум и гомон толпы доносились нетерпеливые вздохи паровоза. Почти все всадники уже были в вагонах.

— А ну, девушка! Сыграй нам на прощание «Лезгинку петуха, ступившего на горячие угли!» — кричит кто-то из теплушки, из-за спины Орци.

Девушка улыбнулась, заиграла плясовую и, с задором посмотрев, на всадников, пошла по кругу.

Орци прямо из вагона прыгнул к ней.

— Нет! — воскликнул он. — Не такой, как ты, оставаться без пары! Ворс-тох! — И он пустился в пляс, то плавно следуя за ней, то молодецки вскакивая на носки.

Девушка оказалась умелой танцоркой. Она игриво склоняла голову к гармони, искоса поглядывая на Орци и уменьшая шажки, словно сдаваясь ему, а когда он преграждал ей путь, широко растянув мехи снизу вверх, ускользала от него в другую сторону. И Орци плясал, забыв все на свете.

Ни один из них не хотел сдаваться. Вокруг собралась огромная толпа. Били в ладоши. Заливалась гармонь.

Под пламенным взглядом раззадорившейся девчонки Орци действительно подпрыгивал, словно петух на раскаленных углях. Хохот и стон стояли вокруг. Никто и не услышал, как пробил третий звонок.

Эшелоны с обозом шли с запасных путей. Тронулся и последний состав с людьми.

Пробегавший Байсагуров увидел своего всадника в яростной пляске. Он выволок его из круга и потащил догонять вагоны.

Вслед за ним Орци вскочил на последнюю платформу с обозом и, еще целиком находясь во власти прерванного поединка, оглянулся.

Девушка стояла в центре круга, где он ее оставил, и продолжала играть. Заметив, что он видит ее, она взмахнула гармонью и снова поплыла по кругу. Орци, издав вопль, который, кажется, услышали даже там, в уходящей от него толпе, вскочил на крытую брезентом двуколку и под лязг вагонов снова затанцевал, не отрывая глаз от далекой красавицы в белой черкеске. Так и плясали они и вместе, и врозь, пока встречный состав навечно не встал между ними.

Вика вначале шла, потом бежала за поездом. Казалось, она смотрела на пляску Орци. Но видела она другое. Поодаль от пляшущего солдата стоял Солтагири. Вот он снял папаху, склонил голову, как бы прося у нее прощение. И это было все…

Воинские эшелоны, набирая скорость, проходили мимо последних домов города, мимо заводов. Люди махали руками, снимали шляпы и картузы, крестились, крестили поезд.

Калой смотрел на этих людей и думал, думал. И вот пришла мысль, которая раньше никогда не могла прийти: «Провожают нас, — горцев, как своих… значит, и мы — Россия».

Вдали проплывали снежные вершины.

А вокзал, от которого только что был отправлен Ингушский полк, жил своей жизнью.

Подошедший поезд встречали духовым оркестром. К вагонам бежали люди с цветами. Сестры милосердия в длинных белых косынках с красными крестами на груди торопились с носилками. На всю эту суету из окон вагонов смотрели строгие мужские лица, многие в бинтах.

Потом одни из них выходили на костылях, других несли на носилках. Кто-то стонал. Кто-то виновато улыбался оттого, что он такой беспомощный, что несут его женщины.

— Помогите, пожалуйста! — обратилась сестра милосердия к девушке с застывшим взглядом.

Вика безмолвно приняла носилки, на которых лежал молодой человек, и увидела, как глубоко провалилась покрывавшая его простыня в том месте, где должны быть ноги.

До самой двуколки не могла она оторвать взгляда от этого провала… С того дня красный крест на ее груди засветился на долгие годы войны.

Уже несколько недель полк стоял в деревушке под Проскуровом. Каждый день проводились конные и пешие учения. Сотни совершали марши, рыли окопы, преодолевали препятствия. Учились перестраиваться по сигналам трубы, ползать, делать перебежки, стрелять, рубить.

Офицеры волновались. Ожидали приезда начальника дивизии. Доходили слухи, что он уже побывал в соседних полках и многим не поздоровилось. Правда, говорили, что сам великий князь был сдержан и вежлив. Но зато после его отъезда полковое начальство обрушивало громы и молнии на головы тех