губернатора!..

Мулла призвал народ на молитву.

Всадники спешились, отдали лошадей близким и длинными, неровными рядами стали за его спиной. За ними расположились провожающие. Молились горячо, в голос. Стоял ровный приглушенный гул. Все понимали, что эта молитва для многих — последняя на родной земле.

Прощание было коротким. Только матери обняли сыновей, братья — братьев. Женам не полагалось подходить на людях к мужьям.

Новый староста и мулла первыми тронулись в путь. Они ехали рядом. За ними — Калой, к нему присоединился Чаборз. Остальные по двое следом потянулись к ущелью.

Провожатые стояли на возвышенности. Ни причитаний, ни слез. Все здесь знали и привыкли считать, что «мужчины рождаются для войны».

— Вот и конец всем распрям и вражде, — в задумчивости произнес Чаборз, искоса поглядев на Калоя.

«К чему бы это?» — подумал Калой, которому и так было не по себе от соседства с ним. И, помолчав, он сказал: — А разве война не мать вражды?..

Калой уже понял, что Чаборз намекает на примирение. Но он не верил ему. Он знал, что у этого человека во всем — только расчет. И твердо решил никогда не впускать его в сердце.

Последним в колонне вел свою лошадь Орци. На ней сидел верхом Мажит. У поворота Орци обнял мальчика и отпустил к Дали и Готе, которые остались стоять наверху.

Вскочив на лошадь, он оглянулся, поднял руку и поскакал догонять остальных. Скоро он скрылся за поворотом, и только облачко пыли, взлетевшее за ним, кружась, оседало в кустах. Но вот не стало и его… Наступил покой и тишина, словно не было на земле людей…

Обе женщины молчали. Нарушил это молчание запыхавшийся Мажит. Увидев, что вокруг уже нет чужих, он сейчас же потянул мать за подол.

— Дай!.. — крикнул он властно и капризно.

— Отец сказал, что теперь в доме ты будешь мужчиной… — строго ответила мать, отцепляя его руку от подола. — А разве мужчина может быть сосунком?

Мажит в удивлении разинул рот. Дали ожидала, что он сейчас раскричится, но он только засопел и пошел за ней.

— А ты тоже слышала? — спросил он Готу.

Та подтвердила. Весь остальной путь все трое шли, не нарушая молчания. Каждый думал о своем.

Дома Мажит влез на нары и растянулся на отцовском месте.

— Я бы поел чего-нибудь, — сказал он матери точно так, как говорил иногда отец. — Подай-ка мне чурека с молоком!..

Дали отвернулась к полке с посудой, чтобы скрыть волнение и жалость, и поставила перед ним еду.

Весь этот день за тем, что делалось у ингушей, в котловине Дорхе, следили из лесных зарослей хевсуры. Они посчитали, сколько мужчин ушло, сколько осталось. Кто ушел. Многих они знали даже в лицо. И решили, что сил у соседей поубавилось намного. В эту же ночь они загнали свою скотину и отары овец на пастбища ингушей. Надо же было и им делать что-то, чтобы прожить.

Мысль о том, как Орци оставить дома, не покидала Калоя. В пути он говорил об этом с Иналуком. Вместе они решили попросить сельскую комиссию, которая ждала их по выходе из ущелья, чтобы она как- нибудь забраковала Орци, потому что дома без него женщинам будет трудно.

Им повезло. В комиссии нашлись свои люди, и Орци был признан негодным «по болезни глаз».

Он помрачнел, но спорить не стал. Может быть, он заподозрил братьев? Только когда рекруты тронулись дальше, в Назрань, в конце отряда Калой снова увидел брата. В облаке пыли тот понуро плелся следом, рассеянно глядя по сторонам.

В Назрани Орци снова был «забракован» окружной комиссией. Только теперь не по глазам — доктор нашел его здоровым, а уже из-за плохой лошади.

От обиды Орци готов был провалиться. Но он сдержался, бросил на своих судей злобный взгляд и исчез.

Здесь к горцам присоединились новые отряды из других аулов, и к вечеру всех их направили в город в казармы. На этот раз, как ни оглядывался Калой, брата он не увидел. И Калой решил, что тот, поняв его уловку, разозлился и уехал домой, даже не попрощавшись.

Ночевали во Владикавказе, в казармах. Наутро должны были пройти последнюю проверку.

Горланя непонятные для горцев команды, порой даже подталкивая руками, урядники кое-как выстроили их в колонну по три и повели за город на плац.

Здесь уже стоял стол под зеленой скатертью, за которым сидели офицеры. Позади стола толпились зеваки, собравшиеся с окраины. Стайками носились во все стороны неугомонные мальчишки.

Вскоре прискакал князь Химчиев, командир первой сотни. Это был красивый молодой человек с черными мефистофельскими усами и бородой. Он ловко спрыгнул с коня, поздоровался с товарищами и занял за столом главное место. Командир полка поручил ему сегодня заменить себя. На нем, как и на остальных офицерах, была серая, дагестанского сукна черкеска, серебряные погоны с инициалами «ИН», белые газыри, черный бешмет. Химчиев снял папаху, вытер платком жесткий бобрик волос и приказал:

— Начнем!

Всадники поодиночке подъезжали к столу, называли свое имя и фамилию, показывали амуницию, сбрую и пускали впробежку лошадей. После этого их заносили в список полка и определяли в сотню.

Смотр близился к концу, когда Калой неожиданно увидел Орци на гарцующем коне. Он едва узнал брата. И, конечно, никто, кроме него, не мог даже подумать, что Орци подвыпил и подпоил свою лошаденку. Она настолько преобразилась, что не находила себе места.

Вот он лихо подскакал, осадил коня у самого стола, поднял его на дыбы и закричал по-ингушски:

— Я забракованный! В Мужичах меня назвали слепым, в Назрани моего коня — хромым! Если вы люди царя и вам нужны солдаты, запишите меня! И посмотрим на войне, кто раньше получит крест!

Ингуш офицер, сопровождавший всадников из Назрани, наклонился к князю и что-то шепнул ему на ухо. Но тот только отмахнулся.

— Пусть покажет лошадь! — крикнул он и тише добавил: — Если таких браковать, как же быть с теми, которых зачислили?!

Орци рысью отъехал на некоторое расстояние, резко повернул лошадь назад и, хлестнув ее, понесся прямо на начальство.

«С ума сошел!» — подумал Калой.

Народ шарахнулся в стороны. Офицеры едва успели пригнуться, как Орци перелетел через них и тут же помчался назад. Прыжок… и конь снова перескочил через стол.

Побледневшие офицеры вскочили.

— Хватит! Остановить! — закричал князь Химчиев, в удивлении вскинув могучие брови и потрясая над головой кулаками. — Если хоть один ингуш попадет на фронт, ты будешь первым! Слышишь?..

Когда ошеломленные люди пришли в себя, плац разразился хохотом. А Орци на своей сумасшедшей лошаденке вьюном вился перед столом.

— Где самые плохие люди на земле? — вращая глазами, обратился он к князю.

— В четвертой сотне! — выслушав переводчика, подхватил его шутку тот и с издевкой указал на своего друга — командира этой сотни.

— Запишите меня туда! — прокричал Орци и, не дожидаясь ответа, умчался в строй.

«Сукин сын! — воскликнул про себя Калой. — Что ты с ним сделаешь! — И вместе с досадой он почувствовал радость за смелость брата и за то, что тот все-таки остался с ним. — Молодец!»

Прошла неделя. Каждый день в Ингушский полк прибывало пополнение из плоскостных аулов.

Начальство придумало называть солдат-горцев не солдатами или казаками, а всадниками.

С утра и до позднего вечера на площадях города, на окраинах шло срочное обучение новобранцев всех войск и национальностей. Всюду раздавались зычные команды: «Ать-два! Ать-два!», «Два шага вперед — коли! Шаг назад — отбей! От кавалерии — за-а-кройсь!..» И солдаты с яростью кололи штыками