— Когда выходили из окружения — одной рябиной питались. Трое суток. Думали — смотреть на нее не сможем. А теперь, как увижу где, — чуть ли не кланяюсь. Спасительница... — Он поднял свой стакан:

— Ну, поехали.

Выпил, принялся за пельмени.

— Вкусно...

— Уральское блюдо, — довольно пояснил комендант. — Еще с редькой делают. И с грибами.

От выпитого спирта и отличной по военному времени закуски все повеселели, разговорились и долго сидели. Геннадий и комендант расспрашивали Антона о фронте, о Ленинграде, о скитании его по госпиталям, а он больше отшучивался, видно, не хотел говорить о себе и забрасывал веселыми, незначительными вопросами своих новых знакомых.

Они сидели бы еще, да постучала в дверь комендантова жена и, не входя, даже не показавшись, позвала мужа, и он сразу поднялся, снял с гвоздя плащ и послушно ушел, легкомысленно помахав с порога рукой.

— А знаешь, можно выяснить, кто это тебя с новосельем поздравил, — сказал, пересаживаясь на освободившийся чемодан, Геннадий. И испугался, что выдал себя. — Если хочешь, конечно, — добавил он уже нарочито равнодушно и рассеянно.

Антон, однако, не придал этому значения. Ответил:

— Ну, зачем?..

И перевел разговор.

— Гена, — посмотрел он на него очень пристально. — А из твоей семьи кто-нибудь воюет?

— Отец, — быстро сказал Геннадий.

Помедлил и сказал еще:

— Сестра.

— Старшая?

— Нет. А что?

Геннадий насторожился, даже приподнялся и как-то неестественно выпрямился на чемодане.

— В каждой семье кто-нибудь воюет... — раздумчиво проговорил Антон и снова посмотрел на Геннадия. Спросил осторожно: — А ты... здоров?

— Конечно. А в чем дело?

Он понимал, о чем хочет спросить Антон, он часто читал в глазах собеседников этот вопрос, но до сих пор никто не посмел задать его.

— Почему же тогда ты... здесь?

— Наша семья — четверо, — Геннадий говорил спокойно, не повышая голоса, но это напускное спокойствие трудно ему давалось. — Двое — там. Этого мало?

— Не надо арифметики, — покачал головой Антон. — Я не об этом. Война — не женское дело. Не для сестер, если у них есть братья. Не для младших сестер, — повторил он, уже не сумев сдержать раздражения.

— У меня бронь, — стараясь держать себя в руках, сказал Геннадий.

— В консерватории — сплошь девчонки, — не мог остановиться Антон. — На нашем курсе кроме меня — один парень. Со зрением — минус восемь.

— У меня бронь, — вскочил с чемодана Геннадий. — Я ее не просил! Это не мной решалось.

Он хотел пройти по комнате, шагнул и сразу уперся в стену. Повернул обратно. Снова сел.

— На всех курсах — не больше десяти парней, — не спускал с него глаз Антон. — Почти все — очкарики. А было, говорят, больше, чем девчонок. Что же, тебе одному бронь дали?

— Не мне одному, — у Геннадия от волнения сдавило горло, и он говорил каким-то шершавым, срывающимся голосом. — Наиболее одаренным.

— Где же они?

Антон поднялся, сдвинул ногой табурет — задребезжали, зазвякали на нем пустые стаканы и тарелки. Достал из кармана шинели «Беломор», спички, закусил губами мундштук папиросы, сел. Вложил в перевязанную руку спичечный коробок, и два пальца, медленно согнувшись, слабо сжали его. Наклонился к руке, осторожно высек огонь.

«А ведь весь вечер не курил», — заметил Геннадий.

Антон дернул шнурок, свисавший по стене над кроватью, и с треском открылась круглая, как пустая консервная банка, крышка отдушины. Папиросный дым вытянулся, как-то причудливо перекрутился и, светлея, истаивая, потек вверх, к отверстию.

Геннадий посмотрел на часы.

Они помолчали, не зная, о чем теперь говорить. Возвращаться к прежней, трудной теме не хотелось обоим. Сказано было достаточно.

— У тебя нет учебника по сольфеджио? — нашелся наконец Антон.

— Конечно есть! — обрадованно ухватился Геннадий за спасительную нейтральную тему. — У меня даже тетради с первого курса есть. Я завтра занесу. И по живописи кое-что захвачу. Отец немного в студии занимался.

— Спасибо, — сказал Антон. — Заходи. Вместе на генеральную пойдем. Я в здешнем оперном ни разу не был, Говорят, тут Козловский начинал?

— И Лемешев.

— Ого!.. А отец у тебя кто? — поколебавшись, спросил Антон.

— Инженер-строитель, — снова насторожился Геннадий. — Сейчас майор.

— Будет ему работы после войны, — не глядя на Геннадия, покачал головой Антон. Помолчал, задумавшись. — И теперь хватает...

— Писем давно нет, — отозвался Геннадий. — Мать места себе не находит.

Он проговорил это печально и просто и как-то сразу обмяк. Доверительно, ожидающе посмотрел на Антона.

— Бывает, — как о чем-то обыденном сказал Антон. — Бывает, полгода ничего нет, а потом целую пачку принесут.

Они еще немного посидели, и Геннадий поднялся, Антон вышел в коридор проводить его. Рядом, в соседних комнатах, еще не спали: за неплотно пригнанными дверьми рассыпался смех, доносились беззаботные разговоры девчат. Геннадий замедлил шаг, тоненького Люсиного голоска слышно не было.

В «семейной» половине коридора стояла тишина. Все примусы с ящиков были убраны, но не от страха перед пожарной инспекцией, а из боязни воровства. Домой Геннадий шел медленно, раздумывая о состоявшемся знакомстве и все время беспокойно и остро помня о Люсиной записке.

До сих пор в отношениях с людьми — знакомыми, соседями, соучениками, товарищами — у него все было просто. Одним он симпатизировал, другим — нет. Одних уважал, других игнорировал. К третьим был равнодушен. Каждый человек вызывал в нем какое-то одно чувство, и оно определяло отношение. Еще раньше, в школе, все люди вообще делились в его представлении на два «сорта»: хорошие и плохие. Геннадий без особых раздумий выносил свою оценку человеку, соответственно ей вел себя с ним и, кроме одного, казавшегося ему главенствующим, качества уже не принимал никаких «сопутствующих». Он их просто отбрасывал, они его не интересовали и не могли изменить сразу сложившееся у него суждение о человеке.

Антон вызывал у него противоречивые чувства. Он не был — по его меркам — ни плохим, ни хорошим. Он был другим. И отношение к нему не определилось у Геннадия сразу, оно складывалось постепенно и казалось каким-то новым, тоже «другим», незнакомым Геннадию прежде. Определенным пока было одно: этот человек интересовал его.

Почему-то Геннадий не чувствовал здесь собственного превосходства — такого прочного и привычного в отношениях с товарищами, — и это тоже было новым, и раздражало, и удивляло, и слегка беспокоило.

Наутро, шагая этой же дорогой в общежитие с увесистой пачкой книг под мышкой, он думал все о том же: почему, чем интересует и чем подавляет его Антон?

Профессиональные качества он тут же сбрасывал со счета: голос хороший, но на сцене Антону не быть. Разве что солистом на радио. В этом, значит, не соперник. Записка от Люси?.. Он все еще думал о ней. Успокаивал себя, находил объяснение: все консерваторские девчонки ходят в госпиталь помогать сестрам,