восток — туда, где у озера Колвица текла речка, полная жемчуга. Все шло хорошо. Была идеальная погода для пеших переходов: безветренная, прохладная, пасмурная, но не дождливая.

Дорога цвета беж (от взорванных скальных пород, которыми она и была посыпана) то взбиралась по холмам вверх (тогда мы видели море), то опускалась в распадки — тогда мы шли рядом с утопающими в болотах редкими, низкими, увешанными лишайником-бородачом елями и соснами.

Мы прошли полдня по этой абсолютно безлюдной дороге и только однажды, ближе к вечеру, нас обогнало транспортное средство.

Это был древний мотоцикл, который с грохотом, усиленным абсолютной тишиной беломорской тайги, промчал мимо нас двух счастливчиков — то ли рыбаков, то ли охотников, то ли грибников — так как у них было все — и удочки, и ружье, и огромная корзина. К тому времени мы уже здорово притомились, первый приступ романтики был слегка охлажден 20-ти километровым переходом с полной выкладкой. Мы с Игорем понимающе посмотрели друг на друга, молча завидуя всадникам железной лошади.

Но наша зависть сменилась злорадством уже за следующим поворотом. Там, у своего ИЖа, разобранного до основания, сидели два мотоциклиста. Удочки, корзина для грибов и ружье были забыты, а они самозабвенно по очереди продували ртом какую-то деталь.

Мы с Игорем, громко разговаривая о чем-то совершенно возвышенном, нарочито бодрым шагом прошли мимо них.

В этот день в Москве в нашей подгруппе начинался курс лекций по зоологии. Читал этот курс знаменитый профессор. Свою первую лекцию он очень торжественно начал так:

— Если кто-нибудь, когда-нибудь спросит вас, чему же вас за время учебы научили на биофаке, вы тому тогда ответствуйте, что артогон в отличие от эндона суть дериват диффузного плексуса.

К концу дня я настолько вымотался, что поймал себя на мысли о том, что автоматы с газированной водой ставят вовсе не там где нужно. Ведь в городах ими почти никто не пользуется. Зато как бы кстати они пришлись на таежных тропах, где утомленному путнику настоятельно требуется утолить жажду.

Я посмотрел на моего приятеля. У него по бокам носа и под глазами были белые пятна. Я сказал ему об этом. Он ответил, что у меня такие же. Я провел ладонью по лицу, потом поднес ее к глазам и увидел маленькие белые кристаллики. Я попробовал их на вкус — соль! И мы поняли, что сегодня нам до озера не дойти и надо останавливаться на ночлег.

Палатки у нас не было, потому что, во-первых, на нее не было денег, а во-вторых, все палатки в то время были брезентовыми, а значит тяжелыми, а у нас и так было полно с собою барахла. Поэтому вместо палатки мы взяли большой кусок полиэтиленовой пленки.

Мы решили, что заслужили не только отдых для тела, но и для души. А поэтому свернули с дороги и по тропке прошли около километра — до самого Белого моря, любуясь чудесными приморскими пейзажами.

К вечеру похолодало. Мы, еще в Москве наслушавшись рассказов опытных путешественников, решили переночевать как бывалые таежники — на кострище.

Для этого мы нарубили красным трофейным топором с десяток невысоких сухих елей и запалили огромный костер.

Пока он разгорался мы распаковали рюкзаки. Игорь потянулся было к мандолине, но материальная мотивация, то есть чувство голода пересилило духовное, то есть его страсть к музыке. Мой друг вздохнул взял котелки и пошел за водой. А я в крышке от котелка стал мять брикет полуфабриката — который назывался «Каша гречневая с копченостями».

Скоро пришел Игорь с двумя котелками. В обоих была вода цвета хорошей чайной заварки. Игорь объяснил, что оказывается единственный ближайший водоем с неокрашенной водой — это Белое море, а все остальные — болота, поэтому придется пить это. Я согласился, пальцами выловил из котелков пряди сфагнума, поставил сосуды на огонь и стал в одном помешивать кашу с копченостями (по инструкции именно так надо было делать).

Игорь сел на бревно, достал из мыльницы свой радиоприемник- эгоист и вставил в ухо. Он полчаса вертел колесико настройки, а потом — как это делал в военных лагерях  — стал крутить и головой. Но до Москвы было далековато, а кроме того, мешали Хибины, так что он ничего не поймал. Но в это время каша поспела, и мы мгновенно опорожнили котелок. Игорь закурил ментоловую, а я встал и пошел к Белому морю — мыть посуду.

Был отлив, и я около 20-ти метров шел словно по огромной свалке при рынке: весь берег был усыпал маленькими скользкими бурыми «виноградинами» фукуса, которые с громкими хлопками отзывались на каждый мой шаг.

Я встал на камень и опустил в море котелок. От него в совершенно прозрачной воде в разные стороны разлетелись четыре бледно-зеленые искры — испуганные моим вторжением ночесветки.

На волнах невдалеке качалась огромная морская чайка, а дальше в туманной дымке, пролетела вереница гаг.

Я протер котелок холодным песком, потом — скользкими листьями фукуса, ополоснул его (пустив по воде жирное пятно и еще раз взбудоражив ночесветок) и побрел к нашему лагерю, откуда слышались звуки настраиваемой мандолины.

А когда я подошел к костру мой друг уже вовсю отрабатывал первый «блатной» аккорд.

Это продолжалось часа два — пока дрова не прогорели. Потом мы сапогами раскидали тлеющие угли подальше. А потом смотрели, как в сентябрьских густых сумерках — в этих реликтах летних белых ночей в сырой траве с легким шипением медленно умирали целые галактики. Лирическое настроение у нас быстро прошло — Игорь взял топор и нарубил несколько охапок елового лапника, а я постелил эти ветки на очищенном кострище.

Мы легли на лапник, накрылись шинелями и полиэтиленовой пленкой и мгновенно заснули.

Проснулся я от того, что сильно першило в горле. Было сумрачно. Я посмотрел на мои часы. Светящиеся стрелки показывали без четверти три.

Разбросанные нами вокруг лагеря угли потухли, но запах дыма был нестерпимым. Я повертел головой, потом случайно взглянул вниз. И там, сквозь переплетение еловых ветвей я увидел целые созвездия малиновых углей.

Мы, оказывается, не все учли при выборе места для нашего ночлега. Под нами был торфяник, который сейчас слабо тлел и снизу вместе с вполне комфортным теплом шел влажный дым. Несмотря на дым, покидать такую лежанку не хотелось. Всю ночь мы провели, то впадая в недолгий сон, то просыпаясь. Мы судорожно раскапывали под собой лапник, кашляя заплевывали наиболее крупные фумаролы и снова засыпали.

Снились мне земляные печи полинезийцев.

К утру мы оба были хотя и тепленькими, но совершенно сырокопчеными — от конденсировавшейся под пленкой воды и от дыма тлеющего торфяника.

Утром первой парой в нашем институте был семинар по гистологии. Никто из студентов не мог толком рассказать о процессе гаструляции. И тогда раздосадованная преподавательница начала на себе демонстрировать, как во время формирования зародыша ведут себя листки эктодермы, мезодермы и энтодермы, при этом поочередно поднимая полы белого халата, затем кофты и даже, увлекшись, расстегнув несколько пуговиц на блузке. И студенты поняли.