написаны под копирку. 'Ваш брат осужден и сослан правильно. Оснований для пересмотра дела нет'.

И я начинаю новый круг.

Хаим дома. Отец в Сибири. Времена переменились. Теперь тон моих жалоб становится все более смелым. Я уже не прошу, я требую. Брауде не одобряет моих жалоб, он вообще считает мои действия опасными. Но меня это не волнует.

В Москве теперь много грузин, занимающих высокие посты. В основном это 'люди Берия', его соплеменники – мегрелы. Но среди них есть и такие, до которых я в состоянии добраться. Один из таких – Р. Б. Он устроил мне неофициальную встречу с ответственным работником ГУЛАГа. Тот, из уважения к Р. Б., разговаривал со мной очень по-домашнему и под большим секретом сообщил, что Герцель сослан в Норильский край.

Когда Берия перевели в Москву, он, среди прочих своих людей, которые были его глазом и ухом в МГБ других республик, взял также своего близкого друга, философа Петрэ Шария, который до того возглавлял в Грузии идеологический фронт.

В начале 30-х годов на Тбилисском горизонте возникли вернувшиеся из Москвы после окончания Института красной профессуры В. Вашакмадзе и Петрэ Шария. Как ураган, они вторглись во все сферы культуры и начали беспощадно громить все 'буржуазное наследие' с марксистских позиций. Доведенный до отчаяния грубым диктатом В. Вашакмадзе, которого он брезгливо называл Ишакмадзе, гениальный режиссер К. Марджанишвили даже угрожал самоубийством. В 1937 году Вашакмадзе был расстрелян, а близкий друг Берия – Петрэ Шария стал полновластным диктатором в сфере науки, литературы и искусства.

Никто в Грузии толком не знал, какой именно официальный пост занимал П. Шария в Москве. Но все почему-то считали его правой рукой Берия. И Шария, неприметный для москвичей, для грузин был сильным и могущественным соратником Берия. Самый облик его – философа, человека науки, любителя искусства и литературы, создавал у людей иллюзию надежды. Да и несколько случаев освобождения известных грузинских академиков, совпавших с временем возвеличения Шария, люди склонны были объяснять его благотворным влиянием на Берия.

Шария очень близко знал Герцеля, и потому я уверяла себя, что если только мне удастся достучаться до него, Шария не останется равнодушным к его судьбе.

Друзья из Тбилиси под большим секретом дали мне его домашний адрес, а также номера телефонов – служебный и домашний. Вначале я долго пыталась дозвониться. Ни на минуту не отрываясь от аппарата, в течение трех суток я слышала только короткие гудки. Только тогда, когда один вид телефонного аппарата стал вызывать у меня дрожь, я перестала звонить.

Потом я послала П. Шария длинное письмо по домашнему адресу.

Я ждала дни, недели. Ответа не было.

Потом я послала ему телеграмму на дом.

И снова без ответа…

Наступил 1941 год. В промежутках между хлопотами иногда на 1-2 дня вырываюсь домой в Ленинград. Муж всячески поддерживает меня и помогает, чем только может.

В середине января я послала отчаянную телеграмму на домашний адрес Берия и просила приема.

Раздраженный моими поступками Брауде кричал: 'Дуреха! Тебя арестуют. Ты лезешь в огонь'. Но голос благоразумия до меня уже не доходил.

Через два дня после того, как я отправила телеграмму на имя Берия, рано утром позвонил телефон. Мужской голос произносит мое имя, и потом отчетливо говорит:

– Звонят из МГБ. Вам назначен сегодня прием. Придете в 12 часов вечера. Пропуск будет в приемной. Не забудьте документы.

Нас с Меером охватило сильное волнение. Наконец-то добрались до него. Что-то будет?

В тот день Меер вернулся с работы рано. Он не может скрыть волнения; утренний телефонный звонок его напугал.

– Может быть, прав Брауде, и тебе не нужно лезть в огонь, – удрученно говорит он.

За два часа до назначенного приема мы с Меером вышли из дому. Около часа мы молча ходили взад и вперед по Петровке. Было очень холодно. В половине двенадцатого Меер вдруг зашел в какой-то ресторан и вышел оттуда с откупоренной четвертинкой водки. Я удивилась, так как ни Меер, ни отец, ни остальные братья в жизни не пили водку. Он отпил почти половину и стал настаивать, чтобы и я выпила тоже. Я отпила несколько глотков. Вероятно, так он хотел заглушить свою тревогу и немного подбодрить меня.

Без десяти минут двенадцать на углу Кузнецкого моста он крепко обнял меня и улыбнулся.

Я вошла в приемную МГБ, Меер остался ждать на улице.

Меня встретил какой-то высокий тип в черной сорочке и черных брюках, заправленных в высокие сапоги. Встретил, как знакомую. Длинными коридорами он повел меня в главное здание, потом ввел в большой кабинет на втором этаже, где на полу лежал темный ковер. Вокруг большого круглого стола стояли глубокие темные кожаные кресла; на окнах и дверях висели тяжелые шторы. 'Тип' был не похож ни на русского, ни на грузина, ни на армянина. У него было широкое плоское лицо с маленькими чуть раскосыми глазками; я подумала, что он, вероятно, осетин. Он любезно помогает мне снять шубу, просит устраиваться в кресле.

Из-за штор вдруг бесшумно появился второй 'тип'. Видимо, этот рангом повыше первого, потому что при его появлении тот сразу почтительно отошел и стоял молча.

Второй 'тип' похож на армянина. Он подошел, улыбаясь, взглянул на часы и сказал очень дружелюбно:

– Фани Давидовна, сейчас начало первого. Вам придется немного подождать. Лаврентий Павлович занят.

Потом оба уходят так же бесшумно.

Стараясь подавить дрожь в коленях, я крепко ухватилась за ручки кресла. Эта дрожь началась у меня, как только тот 'осетин' повел меня по коридорам. Я забыла все приготовленные фразы, все соображения, которые собиралась изложить. Я не помню, что я сама долго и упорно добивалась войти сюда, я теперь переживаю ощущения Герцеля, когда его, в ту роковую для нашей семьи ночь 25 апреля 1938 года, вырвали из жизни и впервые ввели в это здание.

С тех пор прошло уже два года и десять месяцев. Сколько энергии, сколько душевных и физических сил испепелено на то, чтобы узнать – где он и что с ним. И даже сейчас я знаю не больше того, что знала в страшное апрельское утро 1938 года.

А теперь я сижу в этом до жути безмолвном кабинете, где-то в двух шагах от того, кто после 'отца и учителя' является властелином миллионов человеческих судеб и от которого зависит дальнейшее земное существование не только Герцеля, но и всей нашей семьи. Найду ли я слова убеждения или сумею лишь умолять и рыдать…

Умолять и рыдать?.. Перед кем?

Я кажусь себе жалкой и смешной… В памяти мелькают примеры его бесчеловечного обращения с людьми, даже близкими… Вспоминаю красавицу Т. С., которую я в последний раз видела в конце 1937 года у моей близкой подруги и ее родственницы – Александры Т.

Мы с Александрой сидели в ее полуосвещенной спальне и тихо разговаривали о ее муже – молодом и гордом абхазце, которого взяли месяц назад. В домашнем халате, непричесанная и взволнованная, в комнату вошла Т. С., жившая недалеко от Александры. Два дня тому назад взяли ее мужа – известного в городе инженера. Между тем люди знали, что Т. С. находилась в интимных отношениях с Л. Берия, который в то время был окружен необычайно романтическим ореолом любителя и покровителя поэзии, искусств и наук.

Т. С. подробно рассказала нам все перипетии, связанные с арестом ее мужа, в котором она винила исключительно начальника НКВД Гоглидзе. Она была уверена, что Гоглидзе еще 'поплатится за это'. Она даже велела арестовавшим ее мужа гебешникам передать Гоглидзе: 'За что вы взяли моего мужа? Не за то ли, что я любила хозяина?'. Она была уверена, что любовь к 'хозяину' поможет ей 'проучить' Гоглидзе.

Но Л. Берия не внял слезам своей 'любимой', и через несколько дней сама Т. С. последовала за мужем.

Не могу забыть известного писателя и замечательного человека, Николо Мицишвили. В начале 30-х годов он вернулся из Парижа, где после советизации Грузии находился в эмиграции. В Тбилиси он женился