чем-то напоминают глаза Брауде. Он улавливает мой взгляд и с грустной улыбкой говорит:

– Ты, наверное, думаешь, как я из этого красивого офицера превратился в старого еврея?

И вдруг я поняла, почему у этого стареющего человека, с таким громким именем и такого известного во всем Советском Союзе, такая грусть в глазах. И в прошлом, и в настоящем он был, по существу, очень несчастным человеком.

Брауде считал необходимым, не дожидаясь получения жалобы и прибытия дела, постараться немедленно попасть на прием к председателю Верховного суда СССР И. Т. Голякову и рассказать ему обо всем, обрисовать ситуацию. По его мнению, это должно было создать нужную атмосферу для его вмешательства.

Он дал мне записку к заведующему коллегии, в которой он состоял, и просил принять и оформить на его имя производство в порядке надзора дело Давида и Хаима Баазовых. Мне же он велел немедленно сообщить сведения, полученные из Тбилиси, и до понедельника составить ему хронику жизни отца. Прощаясь, он сказал:

– Я сделаю все, что в силах сделать адвокат, еврей и друг вашей семьи.

Следующие два дня – пятницу и субботу – я провела в Верховном суде СССР. Тогда сравнительно легко можно было без специальных пропусков подняться на лифте на IV этаж, где находились и канцелярия, и кабинеты членов Верховного суда, и приемная самого Голякова (впоследствии, когда Верховный суд перешел на улицу Воровского, попасть туда было невозможно без специального разрешения из приемной, которая находилась в отдельном помещении).

Кого записывать и кого не записывать на прием к Голякову, решает старший секретарь Верховного суда, Кудрявцев, очень высокий человек с холодными серыми глазами. Пропускает он в основном тех, у кого имеется на руках жалоба в порядке надзора по общеуголовным делам и кто просит истребовать дела, по которым приговоры вступили в законную силу и один из заместителей Голякова уже отказал в просьбе.

Мне он решительно отказал.

– Ваше дело затребовано по вашей телеграмме. Оно еще не прибыло. Нет основания записывать вас к председателю.

Несмотря на его отказ, я торчу в коридоре, вживаюсь в обстановку. Откуда только не приехали люди с надеждой, и уходят разочарованными. Сколько горя, сколько слез! Многие из Тбилиси, среди них подавляющее большинство по политическим делам. Почти у всех на руках письменный отказ одного из заместителей Голякова: 'За неимением оснований в истребовании дела, отказать'. В основном это люди, получившие из спецотдела Прокуратуры Грузии открытки с коротким уведомлением: 'Ваш сын, муж, осужден и сослан без права переписки'.

В отличие от 1938 года, в атмосфере Верховного суда чувствуется некоторое потепление и обращение с 'врагами народа' уже несколько иное. Люди в коридорах убеждают друг друга, что прошлое кончилось.

В воскресенье, рано утром, неожиданно позвонил Брауде и тотчас велел приехать к нему. Через 40 минут я была у него дома. Он казался возмущенным и взволнованным. Оказывается, накануне вечером к нему приехал его приятель, советский еврейский писатель Виктор Финк, вместе с Веньямином Элигулашвили, старшим братом осужденного Рафо, и просил принять ведение дела последнего. Озабоченный судьбой Давида, Брауде решил прощупать позицию Элигулашвили и попросил Веньямина ознакомить его с делом брата.

Веньямин выложил перед Брауде кучу документов и материалов, подтверждающих, по его мнению, преданность Рафо партии и правительству и его давнишнюю борьбу против 'баазовщины'. Это были копии старых заявлений Рафо в высшие партийные органы против Баазова.

Возмущенный Брауде объяснил Веньямину, что такое рвение вырыть Д. Баазову могилу глубже той, в которой он уже стоит одной ногой, быть может, и будет способствовать его окончательной гибели, но ни в коей мере не спасет Рафо. И чтобы дело Рафо не попало в руки какого-нибудь адвоката, который легко может пойти на поводу у Веньямина и стать на позиции, опасные для самого Рафо, Брауде посоветовал им поручить дело Н. В. Комодову, с которым тут же в их присутствии связался и уговорил принять дело.

– Теперь, – закончил Брауде свой рассказ, – они сидят у Комодова, и когда он их отпустит, то позвонит мне, и мы встретимся с ним в ресторане гостиницы 'Метрополь'.

С писателем Виктором Финком я не была знакома. Знала лишь, что он в приятельских отношениях с Герцелем, раза два приезжал в Тбилиси по приглашению ГрузОЗЕТа[3], когда председателем правления был Рафо (оттуда, наверное, и такая дружба между ними), и то ли написал, то ли собирался написать очерк о поселениях грузинских евреев в Колхидской низменности, которые тогда осуществлял ГрузОЗЕТ.

Я не знаю, каковы были его истинные намерения, когда он шел к Брауде.

Веньямин же вовсе не удивил меня. В 1926 году еще студентом он вступил в основанную Герцелем корпорацию 'Авода' и, казалось, больше всех горел сионистскими идеалами. Но скоро, с изменением погоды, в нем погасла всякая идейная искра, и вслед за братом он принялся делать карьеру.

Около двенадцати позвонил Комодов и сказал, что выезжает в 'Метрополь'. Мы с Брауде взяли машину и поехали туда же.

Комодов полностью согласился с Брауде, что обострение противоречий между позициями осужденных пагубно отразится на деле в целом.

Комодов уверял, что действительно наступил коренной перелом в осуществлении правосудия, что, по его словам, связано с приходом Берии, и он не сомневается в отмене приговора или в его смягчении. Он очень хвалил Голякова, с которым находился в большой дружбе.

К нашему столу подсаживается приятель Брауде, очень популярный в то время в Москве эстрадный артист – конферансье, высокий и толстый Михаил Гаркави. Он сразу забрасывает меня вопросами: правда ли, что Лаврентий Павлович очень образованный человек? Что он большой любитель литературы и искусства? Правда ли, что он особенно покровительствует писателям, артистам?

На какое-то мгновение перед моими глазами ожили лица многих моих друзей, писателей, людей замечательных, близких и далеких, лицо Герцеля, и 'тот', мой двойник, которого я загнала в себя глубоко, на дно души, вдруг хватает меня за горло. 'Посмеешь ли ты похвалить этого убийцу с светло-зелеными, змеиными глазами?!'

– Говорят… – коротко отвечаю я.

В понедельник, 12 апреля, с утра я в Верховном суде. Решила любым способом обойти Кудрявцева и проскочить к Голякову. В коридоре сразу сталкиваюсь с родственниками Элигулашвили, приехала также жена Рамендика.

Веньямин плохо скрывает чувство неловкости, уверяет меня, что в первую очередь он озабочен судьбой Давида и что он уже встретился с большими людьми, которые обещали вмешаться в это дело.

Жена Рамендика, старая женщина, плохо слышит, и с ней трудно говорить. Веньямин сообщает, что она не взяла адвоката, потому что надеется на свою сестру – известного физиолога академика Лию Штерн. Она молча сидит рядом со мною в коридоре и нежно поглаживает меня по голове.

Голяков начнет принимать только после 12 часов. Поговорив, тбилисцы расходятся. Сижу в коридоре напротив приемной. Двери в приемную открыты, и я могу наблюдать за Кудрявцевым, который уже рассаживает у дверей Голякова записанных на сегодня. Прием начался. Пропуская очередного просителя, Кудрявцев запирает за ним дверь и ключи кладет в карман.

Прошли уже два или три человека. Вызванный звонком, Кудрявцев заходит в кабинет, выносит оттуда множество папок, затем запирает за собой дверь. Проследив за ним глазами, вижу, как он на лифте поднимается наверх, в Прокуратуру СССР.

Спустя несколько минут я скорее почувствовала, чем увидела или услышала, как внутри кабинета кто-то собирается открыть дверь. Мгновенно я очутилась у входа в кабинет, и кто-то, выходящий оттуда, шарахнулся, когда я стрелой влетела в открытую дверь. Я так сильно хлопнула дверью (специально, чтобы замок закрылся изнутри), что Голяков из дальнего угла, где он сидел за большим столом, оглянулся и с недоумением посмотрел на меня.

Стоя еще возле дверей, я с таким отчаянием в голосе крикнула: 'Я дочь приговоренного к смерти человека, вы должны выслушать меня!' – что он даже привстал и жестом пригласил подойти к столу и сесть.

Заметив, что у меня в руках нет ни жалобы, ни заявления, спросил: