защищающегося, не помышляющего о сопротивлении ребенка…

Я постепенно сознавал, что невидимой мне, грубой, огромной ладонью бьют не кого иного, как меня, бьют прозрачной, огромной ладонью, легко преодолевающей неумелую защиту, и, чтобы понять смысл этих ударов, я бью самого себя по щеке (но это щека Мори!), и волосы у меня встают дыбом.

Что вы здесь делаете в темноте? — услышал я за своей спиной крик человека, у которого тоже волосы встали дыбом. Не разгибаясь, я испуганно, обернулся и увидел жену, которая, перестав кричать, так и осталась с зиявшей черной ямой открытого рта. Что-то напоминающее серебристые листья ивы выделялось в темной фигуре жены. Два глаза и лезвие бритвы в левой руке.

Сам виноват, что Мори потерялся, за что ты его бьешь? Ты же ему говорил о бабушке, вот он и пошел на платформу «Кодама». И целых три часа терпеливо ждал, что ты догадаешься об этом! Откуда такая жестокость! Что ты делаешь с ним здесь, в этой страшной темноте?

Жена кричала «в этой страшной темноте», дрожа всем телом, точно так же, как дрожали мы с Мори.

Скажи лучше, что ты собираешься делать? С бритвой в руке? Может ты тайком брилась?

Ты поехал на Токийский вокзал, чтобы бросить там Мори? Ты поехал, чтобы бросить там Мори, и, чтобы создать себе алиби, решил использовать как свидетелей активистов движения против строительства атомных электростанций!

— Ничего подобного!

Когда ты первый раз позвонил мне, что Мори пропал, ты был возбужден — думал, удалось избавиться от него! А стоило ему найтись, и в телефонной трубке я слышу унылый голос! Будешь и дальше врать?

Я искал Мори целых три часа и безумно устал, откуда же взяться бодрости.

Бодрости у тебя не было, наверно, потому, что не пришла та отвратительная женщина! Нужен ты ей, чтобы с тобой встречаться! Она в это время выступала по телевизору. Так бить ребенка, которого ты собирался бросить, только за то, что тебе не удалось встретиться с той женщиной? Подонок!

После нашего возвращения, переодевая Мори, жена упорно отворачивалась от меня, когда я рассказывал о случившемся, и я подумал только, что виной всему ее дурное настроение. Но она, наверно, в течение ста восьмидесяти минут, которые отделяли первый звонок — Мори потерялся, и второй — он нашелся, беспрерывно пила виски. И теперь пьяна. Поняв это, я разозлился до того, что в глазах потемнело — такой была моя реакция на страх от неожиданного появления жены. Если вдуматься, я постоянно стеснялся жены и на этот раз, боясь, что она услышит, приказал Мори не плакать.

— Я прекрасно понимаю — ты меня ненавидишь, вот и размахиваешь бритвой. Но тебе меня не обмануть, я видел, что ты собиралась сделать в то утро. Скажи сама, что хуже — бить Мори или кастрировать его?

Не успел я это сказать, как ее глаза — два ивовых листка на одном уровне — сверкнули во тьме. Третьим листком — золингеновской бритвой — жена начала размахивать во все стороны!

Жена, хоть и пьяная, была ошеломлена и, когда до нее дошел смысл моих слов, даже перестала размахивать бритвой. Я ее, конечно, разозлил, но у меня была и другая цель — представить ее трагедию в комическом свете и хоть немного сбить чудовищное напряжение. Совершенно обезумевшую жену я любил сейчас до умопомрачения, этим же умопомрачением можно было объяснить и мои слова.

— Я убью тебя! Хоть ты и облучен плутонием, все равно спишь с женщинами! И пусть все катится к черту! Я убью тебя!

Размахивая бритвой уже целеустремленно, жена набросилась на меня. Я повалил Мори на пол и теперь мог увертываться от мелькавшей у меня над головой бритвы. Пьяная жена, прыгая около меня, споткнувшись, ударилась о книжный шкаф.

— Ой, больно! — жалобно закричала она.

Но в нее точно бес вселился — боль только распалила ее, она развернулась и снова набросилась на меня.

Атаки жены стали чересчур опасными, но тут застонал валявшийся у наших ног Мори. Как только я с ужасом подумал, не поранен ли Мори, жена ударила меня по уху рукой, в которой была зажата бритва. От страха, охватившего меня подобно мрачной, грозовой туче, я силой отшвырнул жену. Она и сама испугалась, что бритва сделала свое дело, и, с грохотом ударившись о стеклянную дверцу шкафа, на этот раз не завопила: ой, больно! Послышался лишь звук, похожий на всхлипывания — наверно, она пыталась втянуть кровь, лившуюся из носа. На полу стонал Мори — он трясся, напуганный нашей дракой.

Я стоял в темноте и тихо подвывал. Удар пришелся по кончику левого уха и губе, но бритва, как мне показалось, щеки не задела; брызнула кровь, и я ощутил боль, но не только от удара, а еще и от того, что нервные волокна словно скрутились в тугой клубок. Возможно, я подвывал еще и потому, что в критический для жизни момент пытался спастись, инстинктивно повторяя то, что делал Моря. Всхлипывания жены объяснялись, видимо, тем же. Каждый из нас старался подражать стонам Мори.

С подбородка, точно из крана, стекала кровь и струилась с груди на живот, а потом на босые ноги. Я открыл рот, чтобы облизать губы, но, попав на онемевший, ставший твердым, как палка, язык, кровь полилась по нему в горло; закашлявшись, я стал выплевывать сгустки крови. Я понял, что бритва все-таки рассекла щеку насквозь и из этой красной дыры, наверное, торчат зубы, свои и искусственные; я пошел к выключателю зажечь свет, заливая кровью все вокруг. Нужно показать рану убийце с золингеновской бритвой! Но я увидел такое, что отбило У меня охоту демонстрировать свою рану. Жена, стоявшая У стеклянной двери, куда я отшвырнул ее, опустив окровавленное лицо, занесла левую руку с бритвой, чтобы перерезать запястье на правой! Я схватил с пола под выключателем крысыловку и запустил в жену, целясь ей в руку. В бритву она не попала, но зато прищемила ей правую руку. Жена издала вопль, на который не способна ни одна крыса, и начала судорожно отжимать пружину, ха-ха. Это была особая крысоловка, изготовленная по моим чертежам, когда я работал на атомной электростанции, где крысы перегрызали трубы, по которым поступала вода для охлаждения реактора. Я стащил на атомной электростанции массу всяких вещей, но ни одна не оказалась столь полезной, как эта крысоловка.

Засунув в рот четыре пальца, высвобожденные из крысоловки, жена медленно вышла из комнаты. Я сел на кровать, чувствуя во всем теле неприятный озноб. В книге, анализирующей стрессы, которым подвержены служащие атомной промышленности, я как-то прочел, что во время стресса происходит сужение кровеносных сосудов кожи, чтобы больше крови поступало в мозг и мышцы. Но в данном случае все было по-другому — кровь не поступала в мозг и мышцы, она лилась на пол из раны в щеке.

Все тело мое закоченело, будто я уже был трупом. Я неотрывно смотрел на все еще лежавшего на полу, прикрывавшего обеими руками кусочек пластмассы в голове и продолжавшего стонать Мори. Удастся ли мне восстановить взаимопонимание, существовавшее между нами до сих пор? А какими, собственно говоря, были наши отношения до сих пор? Я вспомнил, что Мори сам ударил себя по щеке, мне захотелось еще отчетливее вспомнить это, и я тоже ударил себя по щеке. Однако пальцы прошли сквозь рану и столкнулись с чем-то твердым, возможно с зубами, и я закричал от боли и страха. Жена вбежала на этот крик с аптечкой в руках. Свернувшееся калачиком тело стонавшего Мори даже не шелохнулось, и я, чтобы вызвать его сострадание, закричал снова…

В борьбе сумо при ранении одного из противников объявляется ничья — так и жена, забыв о стычке стала оказывать мне первую помощь. Выйдя замуж в период прохождения стажировки в университетской клинике, она так и не стала врачом, но, я думаю, истинная причина была в другом — к тому времени она поняла, что не способна одолеть программу медицинского факультета. Разумеется, я ей этого никогда не говорил. Когда она оказывала мне первую помощь, я боялся, как бы к жене не вернулась жажда борьбы и она не начала раздирать пинцетом дыру в щеке, но жена тщательно продезинфицировав рану, сказала тусклым голосом:

— Я положу марлю и забинтую, так что кровь больше течь не будет.

И я действительно почувствовал, что кровь, лившаяся в рот, загустела. А сам факт, что меня порезали бритвой, уже не вызывал злости. Я испытывал чувство освобождения, будто мне специально сделали кровопускание. В какой-то популярной книжке я прочел, что в средние века, когда кровопускание было главным средством лечения, случалось, женщина, чтобы поскорее облегчить страдания, даже давила на руку лекаря, резавшего ее тело.

— Нужно, наверное, наложить швы? Пойду к врачу, — сказал я. Но тут жена завопила:

— В больницу идти нельзя!