встречавшие — два молодых человека с флагом группы Ооно.

Хорошо, что пришли! Из-за снежных заносов поезд опаздывает на целый час, — сказали они, как обычно, бесстрастно.

Только что где-то здесь исчез мой сын. Пойду разыщу его и сразу же вернусь.

Пропал Мори? Уж не ЦРУ ли или Американская комиссия по атомной энергии здесь замешаны?

Не может быть! — закричал я.

Почему? Как это «не может быть»?

Молодые люди, которые привыкли организовывать демонстрации и всегда готовы к активным действиям, захваченные дикой фантазией о существовании некоего международного заговора, тут же окликнули проходившего мимо сотрудника железнодорожной полиции. Тот стал подробно записывать в блокнот: имя пропавшего; возраст, пол, место жительства, профессию отца. Хотя Мори было уже восемь лет, чужому он ни за что не скажет своего имени, поэтому объявлять по радио об исчезновении мальчика было бессмысленно. Кроме того, пропавший Мори не проявит никакого беспокойства, что позволило бы окружающим понять — пропал именно он.

— Ему восемь лет, но… От рождения с черепом у него не в порядке… и, даже поняв, что потерялся, плакать он все равно не будет…

— Вы говорите, с черепом не в порядке — это заметно?

— Была опухоль — ее удалили! Что в этом противоестественного?

Нужно пойти в участок и проделать все необходимые формальности — как это у них все просто! Молодые люди, которым нельзя было отказать в отзывчивости, пошли туда вместо меня. Я снова вернулся к контролю у выхода к платформе Синкансэи и стал рыскать по всему вокзалу. Токийский вокзал — здание довольно простое, но для такого ребенка, как наши дети, оно представляет собой огромный лабиринт, где легко заблудиться, да к тому же отсюда можно уехать в любой район Японии.

Через час после того, как начались поиски Мори, молодые люди из группы Ооно, прихватив с собой маленького пожилого человека — руководителя движения против строительства атомной электростанции на Сикоку, — спустились с платформы. Молодые люди уже рассказали ему мою придуманную сначала только для жены историю, будто ненормальность при рождении Мори объясняется тем, что я был облучен, — он тут же выразил готовность включиться в поиски Мори и стал расспрашивать о его приметах.

— Увидите — сразу поймете, что слабоумный. Точная моя копия, уменьшенная на треть! — ответил я грубо.

Он печально посмотрел на меня.

Мысли, терзавшие меня во время поисков Мори, продолжавшихся уже целых два часа, вспомнились мне потом, при случившемся вскоре превращении, и наполнились для меня новым смыслом. Меня преследовала мысль, что Мори оказался брошенным на Токийском вокзале, точно ребенок, подкинутый в камере хранения. Преследовала меня и такая идея: а вдруг Мори сел в первый попавшийся поезд и уехал неизвестно куда и попадет в руки совершенно чужих людей. Пройдет несколько недель, родственные узы, связывающие его со мной, его отцом, порвутся, и Мори превратится в совершенно другое существо, и не исключено, я найду его только по собачьему выражению глаз и странному шраму на животе…

Стоило мне представить себе, что Мори упал с платформы и его переехало поездом, как все во мне переворачивалось. К* тому же у меня было совершенно отчетливое чувство, что произошло превращение и мы поменялись с Мори местами: потерявшийся ребенок, брошенный всеми, заблудившийся, не понимающий, что с ним произошло, — не кто иной, как я сам. Потрясенный этой мыслью, я метался по вокзалу, и тут ко мне подбежал руководитель движения против строительства атомной электростанции на Сикоку, взывавший к каждому ребенку, который попадался ему на глаза: «Мори! Мори?» — и обратил ко мне глаза, полные непереносимой боли, чистые и честные глаза пожилого человека. Каждый раз, когда на меня смотрели эти глаза, я чувствовал себя вдвойне, втройне затерянным в толпе Токийского вокзала и шептал строку из Блейка, которую как-то прочел в романе: Отец, куда же ты ушел, бросив меня? Прошептав эти слова, я обратился к какому-то совершенно постороннему, неизвестно что собой представляющему человеку (ха-ха, обратился к отцу) вырвавшимся из самой груди молитвенным голосом, точно взывающий о помощи:

Запыхавшись от погони за человеком, который хотел бросить меня, я в конце концов начал носиться взад и вперед по Токийскому вокзалу, ха-ха, — неужели я хотел догнать убегающего father?

Что же касается настоящего Мори, то его нашли молодые люди, которые любое дело доводили до конца. Мори поднялся на платформу экспресса «Кодама» и целых три часа, никому не мешая, спокойно стоял у киоска, навалившись всей тяжестью своего усталого тела на прилавок. Толпы людей на платформе толкали его, и он нашел себе убежище в этом тихом уголке. Когда мы отправились с ним навестить бабушку, то ехали как раз на экспрессе «Кодама». Точно бестелесное существо, он без билета спокойно проскользнул через контроль на выходе к платформе Синкансэн. Молодые люди пошли в полицейский участок сообщить, что пропавший найден, а мелкий служащий, пивший чай, сказал своим товарищам:

— Я так и подумал, что это он и есть, на платформе экспресса «Кодама», да? Я его там видел.

Молодые активисты, имеющие привычку по всякому поводу заявлять протест властям, набросились на него: если заметили мальчика, почему не удостоверились, кто он, не доложили? Они так вопили, что их чуть было не арестовали, но им удалось удрать, ха-ха.

В тот день я надолго задержал на вокзале руководителя движения против строительства атомной электростанции на Сикоку и даже заставил его помогать нам разыскивать Мори, но этого мало — я решил вернуться домой и не участвовать в вечернем митинге, где ему была отведена главная роль. И, что было уже совсем неприлично, я еще спросил у молодых людей, будет ли присутствовать на митинге Ооно, и получил такой ответ:

— Послушайте, папаша, ради чего вы вертитесь около нашего движения? Когда Ооно не будет с нами, вы сразу же сбежите, да? До чего же люди вашего возраста прямолинейны.

Я почувствовал, что молодежь в душе осуждает меня. Но я совсем выбился из сил, устал и Мори, и мы, шлепая по слякоти от растаявшего снега, перепачканные с ног до головы, вернулись домой. Подождав, пока жена, у которой с утра было дурное настроение, переоденет Мори, я увел его в кабинет и стал бить. Мори весь съежился от страха, сощурился, втянул голову в плечи и, пытаясь защитить лицо, выставил вперед локти. Где и когда научился он так защищаться? Может быть, среди общих накоплений человечества, полученных нами еще до рождения благодаря наследственному коду, есть специальный пункт, предусматривающий правила защиты слабого, когда его избивают? А я, приводя Мори в ужас, пользовался самыми грязными методами — схватив за руки, пытался отвести их от лица, тыкал в грудь, чтобы ему пришлось опустить локти, и бил его по щекам.

Вас, отца одного из наших детей, наверно, с души от этого воротит, вам хочется спросить меня: для чего? — запишите мой ответ, и пусть он прозвучит, как смех сквозь слезы, ха- ха, — чтобы научить! Как иначе осознал бы Мори, что три часа его блужданий были ужасными тремя часами, смог бы понять, что должен за это понести наказание? Хотя наказание последовало только через пять часов. Я все бил и бил Мори — и никто бы меня не оправдал, — ха-ха, чтобы научить! Научить, что бросать меня и уходить, бежать так, чтобы я не мог догнать, уходить в неизвестном направлении — плохо! Ха-ха, жестокое учение с весьма сомнительными результатами!

Когда я ударил Мори первый раз, нос его стал багровым, точно внутри его вспыхнула красная лампочка, из глаз пролилось несколько слезинок, и он, будто для того, чтобы подтвердить мой удар, сам стукнул себя по той же щеке. И он не плакал. Потому что я, ударив его первый раз, пригрозил: не смей плакать! Что же я начал делать потом? Дрожа всем телом от озноба, будто во мне таяли снежные сугробы, со скрипом стискивая зубы так, что сморщился подбородок, ха-ха, я коварно и жестоко бил неумело