Здесь я на секунду замираю на месте и прислушиваюсь — не проснулся ли кто-нибудь наверху, но, кроме биения моего сердца, которое по-прежнему стучит сильно и громко, ничто не нарушает тишину. Кажется, даже сам дом затаил дыхание. Входная дверь открывается с еле слышным шепотом, и последнюю секунду перед тем, как я ускользаю из дома в ночь, темные комнаты у меня за спиной хранят гробовое молчание.
На крыльце я останавливаюсь. Фейерверк закончился час назад — ложась в постель, я слышала последние, похожие на далекую перестрелку запинающиеся залпы, — и теперь на улице непривычно тихо и безлюдно. Время — только начало двенадцатого. Кто-то из исцеленных мог задержаться на Истерн- Променад, но остальное население уже дома. На улице темно, из всех фонарей, кроме тех, что в самых богатых районах Портленда, уже давно вывернули лампы, и теперь фонари напоминают мне пустые глазницы. Слава богу — луна светит ярко.
Я напрягаю слух, чтобы не прозевать регуляторов, и почти надеюсь, что вот-вот их услышу, потому что тогда вынуждена буду вернуться домой, в свою постель, где мне ничего не угрожает. Страх снова начинает прокрадываться мне в душу, но вокруг тишина, ни малейшего движения, как в стоп-кадре. Все, что есть во мне рационального, все правильное и хорошее призывает меня развернуться и подняться обратно в спальню, но какой-то внутренний центр упрямства подталкивает идти вперед.
Я прохожу к воротам и снимаю цепь с велосипеда.
Велосипед у меня немного дребезжит, особенно когда первый раз нажимаешь на педали, поэтому по нашей улице я не еду, а веду его сама. Колеса легко катятся по асфальту. Я никогда раньше не была на улице в такое время одна. Я ни разу не нарушила комендантский час. Но на фоне страха, который, понятно, всегда со мной и давит на меня своей уничтожающей тяжестью, пробивается к жизни и понемногу расширяет для себя пространство свободы радостное возбуждение. Оно выталкивает страх и как бы говорит: «Все хорошо, со мной все в порядке, я смогу». Я простая девчонка, пять футов два дюйма ростом, ничем не примечательная, но я смогу это сделать, и ни один комендантский час, никакие патрули всего мира меня не остановят. Поразительно, как воодушевляет меня эта мысль. Она побеждает страх, так тоненькая свеча в полночь прогоняет мрак и дает возможность видеть дорогу.
Дойдя до конца улицы, я запрыгиваю на велосипед и чувствую, как цепь садится на зубья каретки. Я начинаю крутить педали, и бриз приятно обдувает лицо. Бдительность я не теряю и стараюсь ехать не так быстро, на случай, если где-то поблизости появятся регуляторы. К счастью, Страудвотер и ферма «Роаринг брук» находятся в противоположной стороне от Истерн-Променад, где праздновался День независимости. Как только я доберусь до фермерских земель, которые широким поясом окружают Портленд, можно будет не волноваться. Фермы и скотобойни практически не патрулируются. Но сначала мне надо пересечь Уэст-Энд, где живут богатые люди, такие как семья Ханы, после этого Либбитаун, а потом по Конгресс-стрит-бридж и дальше — через Фор-ривер.
До Страудвотер добрых полчаса пути, даже если ехать быстро. По мере того как я удаляюсь от многоэтажных домов в центре Портленда и углубляюсь в городские окраины, дома уменьшаются в размерах и стоят на расстоянии друг от друга в тишине заросших сорняками дворов. Это еще не пригороды, но признаки их уже налицо — сквозь прогнившие доски террас пробиваются растения, слышно, как где-то ухает сова, а небо, словно косой, нет-нет да рассекают летучие мыши. Почти напротив каждого дома стоит машина. Совсем как в Уэст-Энде, только эти явно притащили со свалки. Они стоят на угольных брикетах и покрыты слоями ржавчины. Я проезжаю мимо одной, сквозь люк которой проросло дерево, как будто машину сбросили с неба и она, как на шампур, нанизала свой корпус на ствол. У другой открыт капот и нет двигателя, и, когда я проезжаю мимо, из черной пещеры под капотом выпрыгивает кот и орет на меня.
После того как я переезжаю через Фор-ривер, последние дома исчезают, дальше идут поля и ферма за фермой с милыми домашними названиями «Мидоу лэйн», «Шипс-бэй», «Уиллоу крик». Такие места созданы для того, чтобы печь маффины и снимать с молока свежие сливки для масла. Но большинство ферм принадлежат крупным корпорациям, в них держат домашний скот, и часто там работают сироты.
Мне всегда нравилось бывать здесь, но сейчас в темноте мне немного не по себе, и я не могу отделаться от мысли, что, если напорюсь на патруль, здесь, на открытом месте, мне будет не спрятаться. За полями виднеются темные силуэты амбаров и силосных башен, какие-то совсем недавно построены, какие- то вот-вот рухнут и стоят, словно вцепившись зубами в землю. В воздухе витают сладкие запахи зарождающейся жизни и навоза.
Ферма «Роаринг брук» расположена почти на самой юго-восточной границе Портленда. Она заброшена — много лет назад пожар уничтожил половину главного здания и оба элеватора. До фермы еще минут пять езды, но мне кажется, что я за громкими песнями сверчков начинаю различать какой-то ритм. Пока трудно сказать — действительно это музыка или я ее только воображаю, или же это мое сердце снова начало усиленно колотиться в груди. Через некоторое время я понимаю, что не ошиблась. Еще до того, как я доезжаю до узкой грунтовой дороги, которая ведет к амбару или, точнее, к тому, что от него осталось, в ночном воздухе возникают и кристаллизируются, как капли дождя в снежинки, звуки музыки.
И мне снова становится страшно. В голове у меня одна мысль: «Это неправильно, это неправильно, это неправильно». Тетя Кэрол убила бы меня, если бы узнала, что я сейчас делаю. Убила бы, или сдала в «Крипту», или в лаборатории на процедуру до срока, как сдали Уиллоу Маркс.
Я спрыгиваю с велосипеда и вижу поворот на «Роаринг брук», возле которого в землю врыт большой металлический знак «СОБСТВЕННОСТЬ ПОРТЛЕНДА. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН». Я откатываю велосипед в лесок возле дороги, до самой фермы еще пятьсот — шестьсот футов, но я не собираюсь туда на нем ехать. И на цепь пристегивать я его тоже не буду. Мне даже думать не хочется о том, что случится, если в этих местах будут проводить ночной рейд, но если это все же случится, я не намерена возиться с замком. Надо будет действовать четко и быстро.
Я обхожу знак «ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН» и иду дальше. Кажется, я постепенно набираю опыт в игнорировании подобных знаков, если вспомнить, как мы с Ханой перемахнули через ворота в ограде лабораторного комплекса. Впервые за долгое время я вспоминаю тот день, и сразу у меня перед глазами возникает Алекс, то, как он стоял на галерее для наблюдения и смеялся, откинув назад голову.
Надо сосредоточиться на окружающей обстановке, на яркой луне, на полевых цветах у дороги. Это поможет загнать внутрь подступающую тошноту. Я не понимаю, что погнало меня из дома, почему мне захотелось доказать, что Хана в чем-то там не права, и я стараюсь не думать о том, что спор с Ханой — это только повод. Последнее тревожит меня больше всего остального.
Возможно, где-то в глубине души мне стало просто любопытно.
Но сейчас я совсем не испытываю любопытства. Я испытываю страх. А еще чувствую себя дурой.
Фермерский дом и амбар расположены между двумя холмами в своеобразной мини-долине, поэтому я сам дом еще не вижу, но музыку слышу, и она звучит все громче и отчетливее. Ничего подобного я в жизни не слышала. Это совершенно не похоже на приглаженную и причесанную разрешенную музыку, которую скачивают из перечня разрешенных развлечений или играют в «ракушке» на официальных летних концертах в Диринг-Оак-парке.
У исполнительницы песни прекрасный, похожий на густой мед голос, он так быстро меняет тона и полутона, что у меня начинает кружиться голова. А звучит голос на фоне странной и дикой музыки, но она совсем не похожа на вой и скрежет, который сегодня Хана слушала на своем компьютере. Правда, определенное сходство в ритме и мелодии я все же улавливаю. Та музыка была металлической и внушала ужас. А эта печальная, она накатывает и стихает, подчиняясь своим собственным правилам.
Такие же чувства я испытывала, наблюдая за тем, как в сильный шторм огромные волны набрасываются на доки, хлещут о причалы, обдают их белой пеной, и у меня от этой мощи перехватывало дыхание. Именно это происходит, когда я поднимаюсь на вершину холма и передо мной открывается вид на разрушенный фермерский дом, а музыка набирает силу, как волна, перед тем как обрушиться на берег. Я цепенею и не могу дышать от этой красоты. Первые секунды мне даже кажется, что я действительно вижу внизу океан. Со стороны барака льется свет, и море людей раскачивается и танцует, словно изгибающиеся тени вокруг костра.
Почерневший после пожара амбар как будто вспорот, и все его внутренности выставлены напоказ. Остались только три стены, фрагмент крыши и платформа, на которой раньше, видимо, хранили сено. Вот на ней-то и играет группа. Тонкие гибкие деревца уже повырастали на полях. Старые деревья, абсолютно лишенные веток и покрытые белесым пеплом, тычут в небо уродливыми пальцами.
