избавление от делирии. У некоторых из нас, у счастливчиков, появляется шанс переродиться, очиститься и стать лучше. Так кусок искореженного металла выходит из огня и превращается в сверкающий, острый как бритва клинок.

Это все, чего я хочу, все, чего я всегда хотела. Этого я жду от процедуры исцеления.

Ночью, хотя я уже в постели, слова Ханы все крутятся и крутятся у меня в голове.

«Ты совсем на нее не похожа. И ты не кончишь как она. У тебя нет этого внутри».

Она сказала это, чтобы как-то успокоить меня, понимаю, это должно было меня успокоить, но почему-то этого не произошло. Эффект был обратный — эти ее слова лишили меня покоя, и теперь в груди такая боль, как будто в нее воткнули что-то большое, холодное и острое.

Есть еще кое-что, чего Хана не понимает. Размышления о болезни, волнения и страхи — унаследовала я предрасположенность к ней или нет — это все, что мне осталось от мамы. Болезнь — это все, что я о ней знаю. То, что нас связывает.

А кроме болезни — ничего.

Это не значит, что у меня не сохранились воспоминания о маме. Сохранились, и много, учитывая, сколько мне было лет, когда она умерла. Я помню, что, когда выпадал свежий снег, мама давала мне миски и посылала на улицу, чтобы я набрала в них снег. Дома мы тоненькой струйкой вливали в миски кленовый сироп и наблюдали за тем, как он почти мгновенно замерзает и превращается в хрупкий леденец из тоненьких янтарных петелек, такое изящное съедобное кружево. Помню, что она очень любила нам петь, когда раскачивала меня в воде на пляже в районе Истерн-Променад. Тогда я не понимала, как это все странно. Другие мамы учили своих детей плавать, мазали их солнцезащитным кремом, чтобы они не обгорели на солнце, делали все, что положено делать матерям, как это написано в родительском разделе руководства «Ббс».

Но они не пели.

Я помню, что, когда болела, мама приносила мне в постель на подносе тосты с джемом и целовала мои синяки, когда я падала. Помню, однажды я упала с велосипеда, а мама подняла меня, взяла на руки и начала укачивать. Какая-то женщина увидела это и возмутилась. Она сказала, что маме должно быть стыдно за то, что она делает. Я тогда не поняла — почему и расплакалась еще сильнее. После этого случая мама утешала меня, только когда мы оставались вдвоем. На людях она просто хмурилась и говорила: «Лина, ничего страшного не случилось. Вставай».

А еще мы устраивали дома танцы. Мама называла их «танцы в носках», потому что мы скатывали ковры в гостиной, надевали наши самые толстые носки и танцевали и катались по паркету в коридорах, как в «слип-энд-слайд». Даже Рейчел, которая всегда заявляла, что уже взрослая для игр с малышней, нравились «танцы в носках». Мама плотно задергивала шторы, подкладывала подушки под входную дверь, и под заднюю тоже, и включала музыку. Мы так хохотали, что, когда я ложилась спать, у меня от смеха болел живот.

Со временем я поняла, что мама задергивала шторы, чтобы нашу «кучу-малу в носках» не заметили патрули, что она подкладывала подушки под двери, чтобы соседи не донесли властям, что мы много смеемся и у нас слишком громко играет музыка. И то и другое может быть признаком наступающей делирии. У моего отца был военный значок в форме серебряного кинжала, он унаследовал его от деда. Мама носила этот значок на цепочке, и я поняла, почему она прячет его под воротник, когда выходит из дома. Увидев значок, люди могли заподозрить неладное. Я поняла, что все самые счастливые моменты моего детства на самом деле такими не были. То, что мы делали, было неправильно, опасно и незаконно. Это было ненормально. Моя мама была ненормальной, и, возможно, я унаследовала от нее эту ненормальность.

Что она чувствовала, о чем думала в ту ночь, когда поднялась на скалу и пошла дальше в пустоту? Было ли ей страшно? Думала она тогда обо мне и Рейчел? Чувствовала ли она свою вину перед нами, уходя от нас? Обо всем этом я задумываюсь впервые.

И еще я начинаю думать о папе. Я его совсем не помню, хотя у меня осталось смутное, едва уловимое воспоминание о больших и теплых руках и о склонившемся надо мной лице. Но думаю, это просто потому, что у мамы в спальне была фотография в рамке, где отец держит меня на руках и улыбается в камеру. На этой фотографии мне всего несколько месяцев. Настоящих воспоминаний о реальном папе у меня быть не может, мне еще и года не исполнилось, когда он умер. Рак.

Отвратительная, вязкая духота липнет к стенам спальни. Дженни перевернулась на спину, раскидала руки и ноги поверх покрывала и тихо дышит открытым ртом. Даже Грейс быстро заснула и теперь беззвучно бормочет что-то в подушку. Вся комната как будто наполнилась влажным выдохом, испарениями с потной кожи, с языков, от теплого молока.

Я выбираюсь из постели. На мне черные джинсы и футболка. Я знала, что не смогу заснуть, так что не стала переодеваться в пижаму. Раньше вечером я приняла решение. Мы все сидели за столом; тетя Кэрол, дядя Уильям, Дженни и Грейс молча жевали, глотали, безразлично смотрели друг на друга, а мне казалось, что воздух в столовой сгущается вокруг меня и сжимает мне горло, как две руки, которые все сильнее и сильнее давят на водяной шар. И тогда я кое-что поняла.

Хана сказала, что во мне этого нет, но она ошибалась.

Сердце стучит так громко, что я его слышу, и я уверена, что все остальные тоже слышат, уверена, что от этого стука тетя подскочит на кровати, заметит меня и обвинит в том, что я пытаюсь ускользнуть из дома. Это, собственно, и происходит. Я даже не знала, что сердце может стучать так громко, его стук напоминает мне рассказ Эдгара По, который мы читали на одном из уроков обществоведения. Там говорилось о парне, который убил другого парня и спрятал тело под полом, а потом сдался полиции, потому что был уверен, что слышит, как под половицами бьется сердце убитого. Мы должны думать, что это история о чувстве вины и об опасностях гражданского неповиновения, но когда я в первый раз прочитала этот рассказ, мне показалось, что он какой-то неубедительный и надуманный. Теперь я понимаю, в чем дело, — наверняка По, когда был мальчиком, часто тайком убегал из дома.

Я приоткрываю дверь спальни, задерживаю дыхание и молюсь, чтобы она не заскрипела. В какой-то момент Дженни вскрикивает во сне и сердце замирает у меня в груди. Но потом Дженни переворачивается, закидывает руку на подушку, и я облегченно выдыхаю — ей просто снится тревожный сон.

В прихожей темно, хоть глаз выколи. В комнате тети и дяди тоже темно, слышны только шепот деревьев на улице да поскрипывание и стоны стен — обычные звуки для страдающего артритом старого дома. Наконец я собираюсь с духом, проскальзываю в прихожую и плотно закрываю за собой дверь. Иду я так медленно, что кажется, вовсе не двигаюсь. Дорогу я прокладываю на ощупь и постепенно, ведя ладонью по бугоркам и морщинам обоев на стене, дохожу до лестницы, а потом дюйм за дюймом скольжу рукой по перилам и на цыпочках спускаюсь вниз. И все равно у меня такое чувство, что дом настроен против меня, он как будто хочет выдать меня, хочет, чтобы меня поймали. Кажется, что он скрипит, трещит и стонет в ответ на каждый мой шаг, каждая половица, стоит мне на нее наступить, изгибается и дрожит. И тогда я начинаю торговаться с домом.

«Если я доберусь до выхода и тетя не проснется, Богом клянусь, что никогда не хлопну ни одной дверью. Я больше ни разу не назову тебя „старым куском дерьма“, даже в мыслях не скажу этого. Я никогда не буду проклинать подвал, если его затопит, и больше никогда в жизни не пну стену в спальне из-за того, что меня выводит из себя Дженни».

Похоже, дом услышал меня, потому что мне каким-то чудом удается добраться до входной двери.