семья ее занималась торговлей. Однако пэрство, хотя и пожалованное только в девятнадцатом веке, уже успело облагородить три поколения. К тому же у семьи было много денег, которые всегда возбуждают уважение. Бойкие репортеры называли Лэчдейлов «чертовски достойными людьми», а отделы светской хроники приобретали и печатали их фотографии. Вероятно, всесильные демоны, которые ведают роскошью и тщеславием суетного Лондона, разделяли этот счастливый предрассудок. Когда мать Констанс умерла, лорд Лэчдейл женился на красавице, одержимой невероятным честолюбием. И если ей не под силу оказалось опрокинуть вековые семейные устои, зато она могла устраивать встречи между каким-нибудь писателем-революционером, премьер-министром и архиепископом, словно развлекающаяся королева. Так и росла Констанс среди светского великолепия, рядом с великими мира сего, чье духовное ничтожество, впрочем, не укрылось от ее проницательного ума.
Констанс обожала своего отца. Все Лэчдейлы отличались некоторой вульгарностью, которая сходила за оригинальность на бледном фоне общепринятых хороших манер. Эта вульгарность лишь оттеняла их привлекательную внешность, природное здоровье и благоприобретенное высокомерие, их благородные чудачества и блестящие успехи. Она причиняла страдания мачехе, но очаровывала Констанс — то был зов крови. Ей нравилось пренебрежение отца к чувствам других людей, его почти наивная уверенность, что все должны уступать ему дорогу; но больше всего ей нравилось то, что ради нее он всегда готов был сделать исключение из своих правил. В девятнадцатом веке его прадед всю свою энергию и настойчивость тратил на управление огромным делом. А сам он, унаследовав эти качества, употреблял их на то, чтобы всегда поставить на своем. Эта его черта наряду с деньгами оказалась самым значительным из того, что досталось от него Констанс в наследство. Если бы не врожденная наивность, ее удивление по поводу того, что люди могут жертвовать своими интересами ради других, могло бы показаться забавным — до того оно было неподдельным. Эгоизм ее вызывал отвращение, так как у нее недоставало ни ловкости, ни величия, чтобы его скрыть. Про Констанс никто бы не подумал, что она вторая королева Елизавета, — увы, она скорее походила на какого-нибудь мошенника с Бауэри.[17] В ее отношении к жизни было что-то разбойничье.
Леди Лэчдейл трудно в чем-либо упрекнуть. Этой женщине настолько претила роль злой мачехи, что она относилась к Констанс даже слишком хорошо. Подобная жертва не оказалась для нее слишком обременительной, поскольку своих детей у нее не было и она целиком посвятила себя сложной задаче поддержания семейного престижа в обществе, предаваясь в то же время внебрачной страсти. Во всяком случае, она делала для Констанс все возможное. Она позаботилась о том, чтобы падчерица поступила в лучшую школу, встречалась с лучшими людьми, а когда девушка подросла, посвятила ее во все тайны искусства хорошо одеваться. Воспитанием Констанс занимался отец, который разрешал дочери делать все что угодно, пока это затрагивало других людей. Если же она переходила границы дозволенного по отношению к нему самому, он в бешенстве орал на нее и драл за уши — Констанс успешно переняла у него и эту милую черту. К сожалению, среди «лучших людей», с которыми знакомила ее мачеха, было немало молодых интеллигентов. Желая отблагодарить гостеприимных хозяев, они наперебой превозносили «интеллект» Констанс, и она без особого труда им поверила. Более того, бескорыстно желая, чтобы эта блестящая наследница стала щедрой покровительницей искусств, они потихоньку поощряли и даже провоцировали в ней непокорство.
Но настоящее влияние на Констанс имел только отец. Когда он ругал ее и драл за уши, она покорялась; в то же время ей доставляло удовольствие противоречить дружеским увещаниям всех других и даже здравому смыслу, если он восставал против ее капризов. Презирая заурядных людей, мечтающих найти свое собственное счастье и, если возможно, сделать счастливыми других, она все усилия сосредоточила на том, чтобы всегда поставить на своем, и ей это удавалось. Через полгода после ее первого выезда в свет отец Констанс скоропостижно умер от сердечного паралича, оставив ей в наследство кучу денег и великолепный пример эгоистически прожитой жизни.
Это было в тысяча девятьсот двенадцатом году. Следующие два года, как мне кажется, были решающими в судьбе Констанс. У каждого бывают минуты или целые периоды в жизни, когда необходимо принять какое-то решение, и такие мелкие кризисы могут возникать снова и снова до самой смерти. Но бывает один, главный кризис, от которого зависит все будущее человека. Сцена готова, противоречия улеглись, боги отступились, даже сама судьба словно в нерешительности, — кажется, ничто не мешает герою избрать разумный или неразумный путь. А затем решение нарушает равновесие, и когда мы, уже пережив катастрофу, оглядываемся назад, то видим, что она была неизбежна с той самой минуты, в которую было принято это решение. Так случилось и с Констанс. Ей рано пришлось принять решение; и если она не была зрелой, — а она никогда не смогла стать по-настоящему зрелой, — то была уже взрослой и ничуть не боялась принять на себя ответственность за свою собственную судьбу.
Около двух месяцев после смерти отца Констанс мирно прожила со своей мачехой в Лондоне. Они никогда не виделись раньше завтрака, так как леди Лэчдейл вела обширную переписку и ежедневно должна была возобновлять свою красоту с помощью косметики. Констанс не скучала — она увлеклась литературой и запоем читала книги, написанные ее знакомыми. Как-то за завтраком она равнодушно заметила:
— Мери приглашает меня к себе во вторник вечером.
Сказано это было отнюдь не для того, чтобы получить разрешение, а просто так, ради поддержания разговора. Констанс уже давно утвердила за собой право ходить куда и когда угодно, и ее вечно занятая мачеха меньше, чем кто бы то ни было, пыталась это право оспаривать. Констанс совсем не хотелось идти на этот вечер. Ей не нравилась показная, театральная красота леди Мери, ее грубые заигрывания с мужчинами; ни у нее самой, ни у ее гостей, превращавших вечера в шумные пьянки, не было и проблеска ума. Констанс уже решила отказаться от приглашения и пойти обедать с одним молодым гвардейцем, который снискал ее благосклонность, потому что мечтал писать стихи и ненавидел армию. Но, как на грех, леди Лэчдейл заметила равнодушным тоном:
— А я думала, ты не любишь Мери.
— Это почему же? — с живостью спросила Констанс, заподозрив, что мачеха хочет вмешаться в ее дела.
— Но, моя дорогая, у нее очень неважная репутация, не так ли?
— Не говорите глупостей, — отрезала Констанс. — Кто в наше время обращает на это внимание! Мери вправе поступать, как ей вздумается!
— Да, но когда-нибудь она раскается. Все только о ней и говорят.
— Ну и что из этого! Если уж на то пошло, так и о вас тоже говорят.
Леди Лэчдейл слегка смутилась — она не любила, когда ей напоминали о некоторых ее житейских затруднениях.
— Я знаю, что твой отец не одобрял вашу дружбу, особенно после того, как вы обе кончили школу, — произнесла она, чуть повысив голос и давая Констанс понять, что она и сейчас не более чем школьница, освободившаяся из-под родительского надзора.
— К чему говорить об отце и напоминать мне, что я его потеряла? — Констанс теперь едва сдерживала гнев. — Он никогда не стеснял меня и не разводил при этом сентиментальностей, как вы. Почему бы мне не навестить Мери, если я этого хочу? Я иду к ней на вечер!
Леди Лэчдейл пожала плечами и промолчала. Она не собиралась продолжать этот спор — не только ввиду его бесполезности, но еще и потому, что слуги внесли новое блюдо. Она переменила тему.
Констанс пошла на вечер и напилась там сильнее, чем когда-либо прежде. Какой-то молодой человек во время танца поцеловал ее, потом она, отдыхая, весело провела время с другим, который, не моргнув глазом, заплатил три фунта за такси, чтобы отвезти ее домой окольным путем. На следующий день у нее болела голова, ей было не до чтения, она заскучала. Чтобы избавиться от скуки, она позвонила нескольким друзьям и устроила импровизированную вечеринку в Сохо,[18] где снова напилась и снова была привезена домой в такси — на этот раз уже другим молодым человеком. Через несколько недель она с головой окунулась в лихорадочную жизнь, сплошь состоявшую из вечеринок, свиданий, ночных клубов и всяких удивительных встреч.
Отсюда, казалось бы, прописная мораль: «Если бы милая Констанс сидела дома со своей мачехой, читая хорошую книгу, она бы никогда не свернула с пути добродетели. Пусть это послужит тебе предостережением, моя дорогая». Однако дело совсем не в том. Почему бы ей и не ходить на вечеринки, не
