сверкало море, а по нему, как подводное течение или следы проплывших кораблей, тянулись длинные извилистые полосы, окружавшие подобно эмалевой оправе жемчужины отдаленных островов. Сицилию не было видно, но тяжелые грозовые тучи, белые с отливавшими бронзой краями, нависли над невидимым мысом. С каждым шагом обрыв открывался перед ними все больше. И доносившиеся снизу звуки смягчались, а когда они наконец взобрались на вершину и остановились, безмолвие вокруг них нарушалось только пронзительными криками стрижей, и они снова увидели Эа, расстилавшийся у их ног, как цветная рельефная карта.

Они сели в тени разрушенной церковной стены, спиной к деревне, лицом к необъятному простору моря, на котором не белело ни единого паруса. Кэти закрыла зонтик и облегченно вздохнула.

— Какой тяжелый и долгий подъем в такую жару, — сказала она, — но зато как прохладно теперь и какой здесь прозрачный воздух.

— Да, но я все-таки рад, что захватил с собой вот это, — сказал Тони, вынимая из рюкзака бутылку белого вина и два стакана. — Хочешь выпить сейчас или немножко погодя?

— Подождем немного, надо сначала отдышаться и остыть.

Тони положил бутылку в тень, и они сидели некоторое время молча, следя за стремительным полетом кружившихся над ними стрижей и глядя в бездонное небо. А ведь и правда жаль уезжать отсюда, — подумал Тони, — а вместе с тем какая днем была духота.

Да и заболеть здесь сейчас недолго «. И тут на него нахлынули всякие мысли — это были скорее ощущения, а не мысли — ощущение воздуха, неба и моря, ощущение как бы живого камня, на котором он сидел, ощущение горного хребта, казавшегося таким неподвижным, а на самом деле несущегося вихрем в пространстве, и ощущение близости Кэти.

Наконец он повернулся и, взглянув на Кэти, увидел, что она как будто о чем-то задумалась.

— Тебе грустно, Кэти?

— Нет, — ответила она, глядя на него с улыбкой. — Мне не грустно, я просто думала.

— О чем?

— О многом. О том, что все дни, прожитые мной в Вене, потеряны даром.

— Нет, не совсем потеряны даром, Кэти. Мы все время незаметно приближались друг к другу.

— Если бы мы только знали об этом. Но разве все эти годы ожидания прошли бы от этого скорее?

Мы могли бы сойти с ума от нетерпения.

— Да, может быть, и лучше, что мы не знали, А еще о чем ты думала?

— Ты ни о чем не жалеешь, Тони? Насчет меня?

Ты не чувствуешь никакого беспокойства, тебе не кажется, что тебе чего-то недостает?

— Нет. Я хочу продолжать жить вот так же, я хочу видеть и созидать разные вещи и находить через них себя, но все это с тобой. Тебя я не променял бы ни на кого. Ни на кого. Если бы сейчас вдруг появился дьявол и показал мне все города вселенной и предложил бы мне власть над ними в обмен на тебя, я бы…

— Что?…

— Я бы сказал ему, чтобы он убирался восвояси, ко всем своим чертям.

— А у меня сердце все еще чуть-чуть сжимает страх.

— Чего же ты боишься, милая Кэти?

— Что ты о чем-то жалеешь.

— О ребенке? Нет, мой цветок, нет, нет, отбрось этот страх. Я ни о чем не жалею.

— Ты уверен?

— Так уверен, что никогда даже и не вспоминаю об этом. И потом, наверное, я был бы прескверным отцом.

— О Тони! Что ты говоришь!

— Да, да. Я был бы уверен, что твой ребенок окажется совершенством, а так как я, разумеется, обманулся бы в своих ожиданиях, я стал бы деспотом.

Нет деспота хуже, чем любящий родитель, воображающий, что его ребенок должен быть совершенством. Поверь мне, для нас лучше, чтобы все было так, как есть.

— Как ты научился любить, Тонн?

— А ты как? Этому не учатся, это приходит само или не приходит. Все зависит от того, что ты за человек. Помню, как-то после войны я читал в какой-то газете, как четверо солдат хотели жениться на одной девушке. И знаешь, как они решили вопрос?

— Нет, не знаю.

— Они выложили свои деньги, и девушка выбрала того, у кого оказалось больше. К счастью, человеческая натура все же сказалась: они затеяли ссору, и их всех посадили под арест. Но ведь это чудовищно!

Вдруг кто-нибудь явился бы и сказал: «Кэти, у меня в десять раз больше денег, чем у Тони, пойдем со мной!» Ты бы пошла?

— Я бы сказала ему то же самое, что ты собирался сказать дьяволу.

— Давай выпьем вина? Хочешь? Только надо выпить за что-нибудь. Ну, за что?

— Конечно, за Эа.

— Да, конечно! А за наше будущее?

— И за наше будущее.

Они опять замолчали, потом Кэти сказала:

— Мне кажется, что этот горный хребет — какая-то очень нежная и робкая маленькая богиня.

— Маленькая богиня? Уж скорее какой-нибудь большущий бог. А впрочем, нет, ты права, это действительно робкая богиня, которая вечно прячется за этими большими белыми облаками. Ты слышишь? Вечерний звон. Нам пора возвращаться. Надо прочесть девять раз» Богородицу» и два «Отче наш». О бог Аполлон, ныне отпущаеши рабов твоих с миром. Тебе жаль уезжать, Кэти?

— Как же может быть не жаль? Когда я покидаю Эа, у меня всегда сжимается сердце. Я вспоминаю другие отъезды, вспоминаю, как радостно мы уезжали вместе, такие юные и полные надежд, и потом, знаешь, мне немножко страшно. Скажи, Тони, ты правда думаешь, что жизнь может и дальше быть такой же прекрасной, что вот она будет так длиться, и длиться, и ничто не омрачит ее, и радость не померкнет?

— Не будем заглядывать слишком далеко вперед, Кэти. Потому что тогда мы увидим неизбежный конец, а смотреть на него невыносимо. Мы были в разлуке и были несчастны; теперь мы вместе и счастливы. Сегодня и еще раз сегодня, разве этого недостаточно?

[1] Парки — в римской мифологии богини судьбы. (Здесь и далее прим, ред.)

[2] Гассенди Пьер (1592 — 1655) — французский философ-материалист, пропагандировал атомистику и этику Эпикура

[3] Ничего подобного (итал.)

[4] Кокни — жаргон лондонских предместий

[5] Узколистник (лат)

[6] Рескин Джон (1819 — 1900) — английский писатель, теоретик искусства, идеолог прерафаэлитов, избравших своим идеалом искусство Средних веков и Раннего Возрождения

[7] Россетти Кристина — поэтесса, член «Братства прерафаэлитов», созданного английским живописцем и