Змееныш взял ломтик солонины, откусил и принялся неторопливо жевать. За последнее время он отвык от мясной пищи. Забытое казалось новым, и поначалу лазутчик не мог понять: то ли он наслаждается мясом (и отсутствием в выделенной им комнате Баня), то ли солонина ему не по душе и стоит приняться за кашицу с плодами.
Налившийся желтым соком месяц насмешливо ткнулся в окно рогами и завис над празднично гомонящей усадьбой.
Госпожу в паланкине явно ждали. Прибывших немедленно обступила толпа слуг, носильщиков сразу же куда-то увели, а явившиеся следом за слугами домочадцы наперебой принялись прославлять приехавшую даму.
Создавалось впечатление, что весь праздник и готовился-то исключительно в ее честь.
– Святая Сестрица! – только и слышалось со всех сторон. – Ах, Святая Сестрица! А мы уж заждались, истомились! Боялись – неладное в дороге приключилось!
Святая Сестрица кивала направо-налево, объясняя причину задержки, а стоявший сбоку Змееныш дивился прозвищу госпожи и глазел по сторонам.
Инспектор Ян Ху-гун был явно не беден. В обнесенном стенами дворе повсюду сновали какие-то люди – таская корзины, зажигая цветные фонари, накрывая столы и украшая беседки; над парадным залом светилась огненная «триграмма», левый флигель, скорее всего служивший жильем управляющему поместьем, затенялся тремя роскошными кипарисами, беседочные столбы покрывала изящная резьба, а в галереях и павильонах все новые и новые родичи всплескивали широкими рукавами и счастливо голосили:
– Святая Сестрица! Ах, Святая Сестрица!
Удаляясь в сопровождении инспектора Яна (седого представительного чиновника), Святая Сестрица походя потрепала Змееныша по щеке и немедленно пригласила преподобного Баня следовать за ней. Дескать, кому, как не опытному учителю Закона, положено вознести благодарственное моление по поводу благополучного возвращения домой?! А Святая Сестрица и ее родня присоединят свои голоса к голосу архата.
Змееныш сперва задумался: при чем тут возвращение домой, если госпожа, судя по ее же словам, приехала в гости? Но тут бойкая служаночка велела ему идти в отведенную для монахов-охранников комнату.
Первое, что Змееныш заметил, войдя в комнату, была кровать. На таком ложе должны сниться воистину государевы сны. Инкрустированная перламутром, с загородками сзади и по бокам, кровать эта стоила никак не меньше шестидесяти лянов серебром. Сверху с навеса ниспадал красный шелковый полог, поддерживаемый парчовой лентой; развешанные вокруг на серебряных крючках ароматические шарики наполняли воздух благоуханием.
«А сыграть на подобном ложе в „двух мандаринских уточек“ или в „Гуань-инь идет за полог“… да вот хоть с этой провожатой!..» – мелькнуло в голове Змееныша, обдав все тело обжигающим вихрем, и Цай сам поразился такому мальчишескому порыву.
Лазутчик повернулся было, чтобы сказать: негоже юному иноку спать на эдаком великолепии, и нет ли какой драной подстилки? Но служаночка вильнула тугим задом и исчезла.
Как не бывало.
А спустя треть часа принесли и роскошный короб с едой.
Вот и стоял Змееныш, жуя солонину и глядя в окно.
Отсюда ему была видна часть сада, густой кустарник и ухоженная лужайка с беседкой. Как ни странно, беседка оказалась пуста, огней рядом тоже не горело, и в свете месяца внимание Змееныша привлекла маленькая тень подле стены кустов.
Тень можно было принять за остромордую собачку с редкостно пушистым хвостом, если бы она не двигалась ритмично и монотонно, как заводная игрушка столичных мастеров-ремесленников.
Подойдя к окну, Змееныш пригляделся.
Видно было плохо, да и месяц разобиделся, спрятавшись до половины за облако, но лазутчику удалось разобрать: да, похоже, действительно собачка, и вдобавок кланяется. Кланяется, раз за разом, тыкаясь мордочкой в землю, а на макушке у странной собачки отсвечивает некая блестящая шапочка. Отсвечивает и не падает, хотя должна была свалиться еще при первом поклоне. Впрочем, дрессированные собачки и удивительные шапочки мало заинтересовали уставшего за день Змееныша. Он зевнул, потянулся и собрался было отойти в глубь комнаты…
Месяц распорол облако надвое, плеснув на лужайку и кусты пригоршни светящейся влаги, – и лазутчику удалось разглядеть, что за шапочка красовалась на голове у собачки.
Это была верхняя, теменная часть человеческого черепа!
Змееныша словно ветром отбросило от окна, дыхание перехватило, а когда лазутчик привычным усилием заставил сердце забиться ровно и вернулся на прежнее место – перед окном уже никого не было.
Только кто-то из прислуги – видимо, только что подошедшей – зажигал матовые фонари в беседке.
Померещилось, что ли?!
В спину пахнуло холодом, и волосы Змееныша встали дыбом. Мгновенно обернувшись, он увидел, как чья-то тень отшагнула в сторону от потрясающей кровати; остановилась, почти невидимая, резче проступило старушечье лицо, ехидные морщинки у глаз, поджатый рот… корявые пальцы, сжимающие трубку из одеревеневшего корня ма-линь…
– Бабушка? – прошептал Змееныш, падая на колени.
И впрямь.
Не плоть, не тень, не мгла, не туман, ветром кружится, до костей пробирает, холодом веет, леденит душу. Мрачно вокруг, страшно вокруг. Сразу померк и чуть теплится яркий светильник перед дщицей покойного, жертвенные свитки по стене мечутся, флаг погребальный трепещет, усопшего душу сокрыв.
Перед тем как исчезнуть, призрак погрозил Змеенышу трубкой, и по щеке бабки Цай медленно сползла почти неразличимая слеза.
7
На лестнице послышались шаги.
Легкая поступь, воздушная, но, вне всяких сомнений, – человеческая.
Змееныш еле успел перевести дух, когда дверь без скрипа отворилась, и в комнату впорхнула Святая Сестрица собственной персоной.
Змееныш ожидал кого угодно: в первую голову преподобного Баня, во вторую – вертлявую служаночку; но явления госпожи он не предполагал.
Святая Сестрица уже переоделась с дороги. Сейчас на ней была газовая светло-коричневая кофта с креповой каймой вокруг ворота и юбка из лощеного шелка, из-под которой выглядывали атласные туфельки. Прическу же украшали серебряная с чернью сетка и перья зимородка – а выглядела госпожа по крайней мере лет на десять моложе.
Последнее мало удивило Змееныша – он-то выглядел моложе по меньшей мере вдвое с хвостом по отношению к своему истинному возрасту.
В руке госпожа держала богато изукрашенный цин.
Пройдясь по комнате, Святая Сестрица уселась за низкий, отделанный мрамором столик и, не говоря ни слова, стала глядеть на лазутчика поверх бронзовой курильницы.
– Позволено ли мне будет спросить, – после явления призрака голос плохо слушался лазутчика, и звук вышел сиплым, – когда явится мой наставник?
Зажурчал, потек, наполнил комнату тихий смех.
Госпоже было весело.
– Наставник? – игриво переспросила она. – А в чем же он тебя наставляет, мой милый инок?
– В Учении, – со всей возможной твердостью ответил Змееныш. – В Учении и… во многом другом.
– Но ведь не подобает в постижении Учения, а также «многого другого» пренебрегать и прочими способами раскрытия сокровенной сути? – мурлыкнула Святая Сестрица, беря звучный аккорд на своем цине. – Хочешь, я спою тебе сутру? Священную сутру как раз для таких милых иноков, как ты?
