Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.

Меняющееся лицо человека без возраста отвердело, подобно надгробию на заброшенном кладбище, изъеденному ветрами и временем, но еще непоколебимому; и рука с иглой медленно двинулась к лицу- надгробью.

Так, должно быть, ползет собака с перебитым хребтом.

И игла вонзилась точно под нижнее веко: на треть!.. Нет, показалось – едва на одну пятую.

Монах вложил в руку вторую иглу.

Спустя вечность, полную боли и муки, острие до середины погрузилось под левую грудь.

В сердце.

Третья игла.

Четвертая.

Восьмая.

Когда дыхание человека без возраста стало ровным, а тело перестало дергаться, монах осторожно извлек иглы, снова долго их рассматривал, еле заметно качая головой; наконец собрал все в котомку и закинул ее за спину.

Еще постоял.

Потом взвалил человека без возраста на плечи и, шатаясь, побрел в темноту.

Вслед обиженно тявкали лисицы.

Редкий косой дождь время от времени прохлестывал сквозь рваную крышу, трепетными касаниями оглаживая воспаленное лицо, роняя каплю-другую в пересохший провал рта, рассказывая о невозможном…

Змееныш и сам понимал, что этого не может быть.

Не может быть дождя, не может быть рваной крыши, чудом удерживающейся на покосившихся стропилах; не может быть лица, рта…

Жизни быть не может.

И все-таки жизнь была.

Потому что лазутчики жизни – это те, кто возвращается; а жизнь ведь тоже иногда благоволит к своим змеенышам.

У Цая даже хватило сил мысленно обругать себя за доверчивость. Ведь сотню раз слышал:

«…достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет – обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от нее; в тысячу лет – способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет…»

И еще слышал:

«…собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится – значит, не судьба!»

И всегда добавлялось: противостоять оборотню в силах лишь высоконравственные мужи и целомудренные женщины.

Змееныш улыбнулся от мыслей о собственных нравственности и целомудрии и невольно застонал. Три плотины воздвиг он на пути половодья разбушевавшейся «ци», которую Святая Сестрица сосала из него, как из юноши, – и все три были снесены потопом. Хвала Баню…

Лазутчик застонал снова – почти неслышно. Мешочек с иглами, пилюли яньчунь-дань, его нынешняя внешность, какой бы она ни стала… тут рассказом о господине Тайбо не отделаешься! Бань не то что не глуп – он изрядно умен, и если в душе монаха крылись подозрения по поводу обманчивой невинности инока, то сейчас они переросли в уверенность.

Интересно, монах сам станет пытать лазутчика или доставит беспомощного Цая в Столицу и только там отдаст приказ палачам тайной канцелярии?

Пыток Змееныш не боялся.

Он просто знал, что в руках опытного мастера заплечных дел говорят все – трусы, храбрецы, герои, мокрицы… все.

Поэтому лазутчики умирают перед входом в пыточную.

Змееныш попытался заворочаться.

Нет.

Сейчас он был беспомощней младенца – тот хоть кричать в силах…

Снаружи послышался шум, топот не одного десятка ног, громыхание доспехов и оружия. Дождевая капля упала на лоб Змееныша, и он замер от обжигающе острого прикосновения, понимая: это, пожалуй, последнее ощущение, которым ему дозволено наслаждаться. Все дальнейшее было известно до мельчайших подробностей – вызванный преподобным Банем караул свяжет лазутчика и доставит в Бэйцзин для подробного разговора, но они не будут везти его с кляпом во рту. Не так уж трудно заставить себя откусить язык, и кровотечение забьет гортань лучше любого кляпа – а там уж удушье не заставит себя ждать.

Интересно все-таки: в какой ад попадают лазутчики?

Грохот стих. С минуту царила тишина, нарушаемая лишь солдатским сопением («Почему они не входят?!» – недоумевал Змееныш), и наконец раздался голос.

Моложавый, звонкий, как полковой рог, голос:

– Я – дафу[58] Летящий Вихрь, командующий сотней Золототыквенных[59] бойцов! Именем государя…

И Летящий Вихрь замолчал, так и не войдя в хибару.

Змеенышу польстило, что за ним была послана отборная сотня императорских охранников под командованием Большого мужа.

Приятно, когда тебя ценят…

– Ничтожный инок превратился в слух, – рокотом отдался в ушах лазутчика ответ невидимого Баня.

– Именем государя вы арестованы! Вот бирка на задержание. Окажете сопротивление?

– Ничтожный инок склоняется перед повелением Сына Неба и готов следовать за военачальником.

Пауза.

– Вы… вы один?!

– Вы полагаете, господин дафу, что я нуждаюсь в охране?

Этот ледяной тон был прекрасно знаком Змеенышу.

– Тогда следуйте за мной.

– Кто умирает сидя? – неожиданно сказал преподобный Бань и рассмеялся, ответив сам себе: – Монахи. Кто умирает стоя? Просветленные монахи. Не все ли равно, как умирать – сидя, стоя или на голове, – если умирать придется всем! Но что значит смерть для чаньского монаха? Временное недоразумение на вечном Пути. Тогда откуда явятся хлопоты и откуда возникнет беспокойство? Пойдемте, достойный военачальник!

И лязгающий топот удалился, вскоре сменившись отдаленными ударами копыт оземь.

Змееныш лежал, ловя губами редкие капли; а в ушах все звучали слова бодисатвы из тайной канцелярии и удаляющееся шарканье монашеских сандалий на вощеной подошве.

Змееныш Цай знал, к кому была обращена последняя проповедь преподобного Баня.