— Стэйси, а самолёт Чака Томпсона? Я видел, как его новый «Пайпер» пролетал неподалёку. Довольно низко.

— Шеф, я не знаю, я вам пересказала всё то, что мне сказал Питер.

Бренда, отнюдь не тупица, уже сидела за рулём своего авто, чтобы освободить выезд и темно- зелёная машина шефа могла сдать задом на улицу. Радиоприёмник она поставила возле небольшой кучки уже сграбленной им листвы.

— О'кей, Стэйси. В вашем уголке тоже электричество выбило?

— Да, и проводная телефонная связь пропала. Я по мобильному. Что-то, наверное, плохое случилось, правда?

— Надеюсь, нет. Ты можешь сейчас посидеть в конторе, прикрыть нас? Я уверен, что там сейчас никогошечки и не заперто.

— Я буду там через пять минут. Связывайтесь со мной через базовую систему.

— Тогда Роджер[42].

Бренда пешком вернулась на подъездную аллею, и тут как раз включилась и городская сирена, её завывание поднималось и спадало волнами и от этого звука, как это бывало всегда, у Дюка Перкинса сжало грудь. Однако он не забыл обнять Бренду. Она никогда потом не забывала, что он нашёл на это минутку.

— Пусть тебя это не волнует, Ренни. Эта штука запрограммирована делать так всегда, когда выключается магистральная линия электроснабжения. Через три минуты она замолкнет. Или через четыре. Забыл, сколько точно.

— Я знаю, но всё равно ненавижу её. Этот идиот Энди Сендерс включил эту сирену одиннадцатого сентября, ты помнишь? Словно те террористы-самоубийцы собирались направить следующий самолёт на нас.

Дюк кивнул. Энди Сендерс действительно был идиотом. К сожалению, он был также и первым выборным, жизнерадостным Мортимером Снердом[43] — марионеткой в руках Большого Джима Ренни.

— Мне нужно ехать, дорогая.

— Понимаю, — она пошла вслед за ним к машине. — А что там? Ты уже что-то знаешь?

— Стэйси сказала, что на сто девятнадцатом столкнулись самолёт и грузовик.

Бренда нерешительно улыбнулась.

— Это такая шутка, правда?

— Совсем нет, если у самолёта что-то случилось с двигателем, и пилот старался экстренно приземлиться на шоссе, — объяснил он.

Улыбка на лице Бренды завяла, а сжатая в кулак правая рука почивала в бозе во впадине между её грудями, Дюк очень хорошо знал этот жест. Он протиснулся за руль и, хотя начальствующий «крузер» был ещё довольно новым, шеф пошевелился, умащивая свой зад, потому что уже успел продавить удобные вмятины на сидении. Дюк Перкинс не был лёгким.

— Как раз в твой выходной! — всхлипнула она. — Это просто позор! В то время как ты уже мог быть на полноценной пенсии![44]

— От меня им достаются только субботние объедки, — ответил он ей иронически, ирония была деланной, день обещал быть длинным. — Я такой, какой я есть, Господи. Положишь для меня в холодильник пару сэндвичей, хорошо?

— Только один. Ты и так уже слишком погрузнел. Даже доктор Гаскелл об этом говорил, а он никогда никого не упрекает.

— Ну, ладно, один так один…

Он поставил рычаг на задний ход… а потом перевёл его назад на нейтралку.

Высунулся из окна, и она поняла, что он хочет поцелуй. И она его поцеловала, смачно, в то время как городская сирена резала тяжёлый октябрьский воздух, она припала своими устами к его устам, а он гладил её сбоку по шее, и это было то, от чего её всегда пробирала дрожь, то, что теперь он так редко ей дарил.

И это его прикосновенье посреди солнечного дня она тоже запомнила навсегда.

Она ещё что-то крикнула ему вслед, пока он выкатывался на улицу. Он не расслышал в точности, что именно. Подумал, что всё-таки, действительно ему следует пойти проверить слух. Пусть уж припишут слуховой аппарат, если необходимо. Хотя, вероятно, это станет именно тем поводом, который предоставит возможность Рендольфу с Большим Джимом окончательно выпереть его прочь под старую сраку.

Дюк нажал на тормоза и вновь высунулся из окна.

— Беречься с моим чем?

— Сердечным стимулятором! — буквально прокричала она, смеясь.

Расстроилась. Все ещё ощущая его ласковую руку у себя на шее, где кожа была такой упругой и гладенькой — так ей казалось — всего лишь вчера. Ну, пусть позавчера, когда они вместо «Радио Иисуса» ещё слушали «КейСи с Оркестром Солнечного Сияния»[45].

— Да, конечно, как скажешь! — крикнул он ей в ответ и поехал прочь. В следующий раз она увидела его уже мёртвым.

Билли с Вандой никакого двойного взрыва не слышали, потому что находились как раз на шоссе 117 и ругались. Ссора началась довольно просто, Ванда заметила, что день сегодня хороший, а Билли отреагировал фразой о том, что у него болит голова и вообще он не понимает, зачем им переться на эту субботнюю толкучку в Оксфорд-Хилл; всё равно там всегда одно и то же запачканное барахло.

Ванда заметила, что голова у него не болела бы, если бы он не вылакал вчера вечером дюжину пива.

Билли спросил у неё, считала ли она банки в контейнере для утилизации мусора (не имело значения, как он набирался, Билли пил дома и всегда клал пустые жестянки только в контейнер для мусора, который подлежал переработке, — всем этим, вместе со своей профессией электрика, он гордился).

Она подтвердила:

— Да, посчитала, можешь быть уверен. А кроме того…

Они доехали уже до магазина Патела[46] в Касл Роке, успев продвинуться от «Билли, ты многовато пьёшь» и «Слишком ты уж придирчивая, Ванда» к «Недаром мама была против, чтобы я выходила за тебя» и «Ну, почему тебе всегда надо быть такой сукой». За последние пару лет их четырёхлетнего брака весь этот набор вопросов-ответов был уже прилично заеложенный, но этим утром Билли вдруг ощутил, что его уже это достало окончательно. Он резко, не просигналив, не сбавив скорости, завернул на широкую асфальтированную стоянку супермаркета и вновь выскочил на шоссе 117, даже не взглянув в зеркало заднего вида, не говоря уже о том, чтобы оглянуться через плечо. На дороге позади его просигналила Нора Робишо. Её закадычная подруга Эльза Эндрюс даже крякнула в сердцах. Обе женщины, медсестры на пенсии, переглянулись, но не произнесли ни слова. Слишком уж давно они дружили, им не требовались слова в таких ситуациях.

Тем временем Ванда спросила у Билли, куда это ему вдруг захотелось погнать.

Билли ответил, что домой, вздремнуть. На эту говноярмарку она может поехать сама.

Ванда заметила, что он только что едва не врезался в этих двух стареньких леди (упомянутые старенькие леди уже остались далеко позади; Нора Робишо считала, что без очень уважительной причины скорость свыше сорока миль в час — это черти искушают).

Билли добавил, что Ванда выглядит и говорит, точь-в-точь как её мать.

Ванда потребовала от него объяснений, что именно он имеет в виду.

Билли разъяснил, что у обеих — что у матери, что у дочери — толстые сраки и языки, словно помело, телепаются на все стороны.

Ванда упрекнула Билли, что он и теперь ещё не протрезвел.