в мозгу Генри вихрем пронеслась целая серия изумленно-комических масок. Но даже сквозь неустанный вой и визг ветра он услышал смех Оуэна.
Генри не видел лица Оуэна, но чувствовал, что тот улыбается.
— А потом? — вслух спросил Оуэн. — Объясни еще раз. Зачем?
— Может, затем, что солдаты тоже нуждаются в мотивациях, особенно когда вдаются в подробности. И оставь свою телепатию, я хочу, чтобы ты изложил все вслух.
Генри еще раз поглядел на дрожащего от холода человека:
— После всего этого мы станем героями. Не потому, что хотели, просто выбора не было.
Оуэн молча кивнул. Кивнул, все еще улыбаясь.
— Почему нет? Почему, на хрен, нет?
И Генри увидел маленького мальчика с блюдом, поднятым над головой. Так вот чего хотел мужчина. Чтобы мальчик положил блюдо на полку — то блюдо, что преследовало его столько лет и навсегда останется разбитым.
Курц, с детства не видевший снов и, наверное, поэтому окончательно спятивший, проснулся, как всегда, мгновенно: вот только сейчас пребывал в пустоте, и тут же пришел в себя и вполне сознает, где находится. Живой, аллилуйя, о да, живой и бодрый.
Повернув голову, он взглянул на часы, но чертова машинка снова гикнулась, несмотря на новомодный антимагнитный корпус. На циферблате, как сумасшедшие, плясали цифры: 12-12-12, словно заика, застрявший на одном слове.
Он включил лампу и поднял с тумбочки карманные часы. Четыре часа восемь минут.
Курц положил их на место, спустил на пол босые ноги и встал. И первое, что услышал, — вой ветра. Вой бродячей собаки. И осознал еще одно: неразборчивое бормотание голосов в голове окончательно стихло. Телепатическая волна прошла и улеглась, и Курц был этому рад. Подобные свойства оскорбляли его на первобытном, примитивном уровне, как некоторые сексуальные приемы. Мысль о том, что кто-то имеет право забраться в его голову без спроса, проникнуть в верхние уровни разума, возмущала до глубины души. Только за это следовало стереть с лица земли серых человечков. За этот омерзительный подарок. Слава Богу, он оказался достаточно эфемерным.
Курц сбросил серые тренировочные трусы и голым встал перед зеркалом, тщательно оглядывая себя от ступней (где уже выступали змеи фиолетовых вен) до макушки, с гребнем спутанных седеющих волос. В свои шестьдесят он не так уж плохо выглядел: возраст выдавали только эти проклятые вены. И как мужчина еще ничего, хотя эта сторона жизни его никогда не интересовала: женщины по большей части — злобные, коварные создания, неспособные на верность и преданность. Они опустошали мужчину. В глубине своего безумного сердца, где даже сумасшествие было выхолощенным, тщательно подкрахмаленным и выглаженным, а потому не слишком интересным, он считал секс ненужным и даже запретным. Даже если все проделывалось ради продолжения рода, результатом обычно было оснащенное мозгами новообразование, не слишком отличавшееся от срань-хорьков.
От макушки взгляд Курца снова пополз вниз, медленно, выискивая малейшую полоску красного, каждое крошечное пятнышко. Ничего. Он повернулся и, вытянув шею, попытался рассмотреть спину, и снова ничего не обнаружил. Раздвинул ягодицы, пощупал кожу между ними, сунул палец в анус, но не ощутил ничего, кроме упругой плоти.
— Я чист, — произнес он тихо, моя руки в меленькой ванной «виннебаго». — Чист, как снег.
Он снова натянул трусы и, присев, надел носки. Чист, благодарение Богу, чист. Хорошее слово — «чист». Неприятное ощущение телепатии — как потная кожа, прижатая к потной коже — улетучилось. И ни единого признака Рипли: он даже проверил язык и десны.
Так что же разбудило его? Почему в голове бьет тревожный набат?
Потому что телепатия — не единственная форма экстрасенсорного восприятия. Потому что задолго до того, как серые человечки узнали о таком месте, как Земля, заткнутом в самый пыльный и отдаленный уголок великой межзвездной библиотеки, существовала маленькая штучка, называемая инстинктом, отличительная особенность такого хомо сапиенс в военном мундире, как Курц.
— Предчувствие, — сказал Курц. — Добрая старая американская интуиция.
Он влез в штаны и, все еще полуголый, схватил рацию, лежащую на тумбочке рядом с часами (уже четыре часа шестнадцать минут: время, похоже, просто мчится, как машина без тормозов, летящая по склону холма к оживленному перекрестку). Рация была снабжена специальным часовым механизмом и к тому же закодированным, что, по мнению изобретателей, делало невозможным всякую блокировку… но при взгляде на предположительно неуязвимый циферблат Курц сразу понял, что дело плохо.
Он нажал кнопку вызова. Фредди Джонсон откликнулся довольно быстро, и голос не казался слишком уж сонным… о, как сейчас, в эту критическую минуту, Курц (урожденный Роберт Кунц, имя, имя, что в имени твоем) мечтал об Андерхилле!
Оуэн, Оуэн, подумал он, почему ты, оступился именно тогда, когда больше всего нужен мне.
— Шеф?
— Я перевожу всю команду «Империэл Вэлли» в один фургон. Шестой. Собери всех, потом вернешься и доложишь.
Ему пришлось выслушать, почему это невозможно, муть, которую Оуэн не выдал бы и в бредовом сне. Он дал Фредди приблизительно сорок секунд на оправдания, а потом сказал:
— Закрой поддувало, сукин сын.
Последовало потрясенное молчание.
— Тут назревает что-то неладное. Не знаю, что именно, но недаром я вскочил с постели посреди ночи, и в голове так и заливаются колокола тревоги. Поэтому я собираю всех вместе, и если хочешь дожить до завтрашнего ужина, заставь их поднять задницы и топать куда прикажут. Скажи Галлахер, пусть держится начеку, будет готова ко всему. Приказ понят, Фредди?
— Так точно, босс. Но, думаю, вам следует знать: у нас уже четыре самоубийства. Это из тех, о которых мне известно. Вполне может быть и больше.
Курц не удивился и не расстроился. В определенных обстоятельствах самоубийство не только приемлемо, но и благородно — последний поступок истинного джентльмена.
— Вертолетчики?
— Так точно.
— Никого из «Империэл Вэлли»?
— Никого, босс.
— Ладно. Вольно, парень. Заваруха вот-вот начнется. Понятия не имею, в чем дело, но нюхом чую беду. Большую.
Курц швырнул рацию на стол и продолжил одеваться.
Хотелось курить, но сигареты кончились.
Когда-то в хлеву старика Госслина содержалось небольшое стадо молочных коров, и хотя хлев вряд ли соответствовал стандартам министерства сельского хозяйства, был еще в довольно приличном состоянии. Солдаты провели электричество, повесили мощные лампы, бросавшие холодное сияние на стойла, на загончик для доения, на верхний и нижний сеновалы. Кроме того, они расставили по углам несколько обогревателей, и сейчас воздух буквально раскалился лихорадочной пульсирующей жарой. Войдя, Генри немедленно расстегнул куртку, но это не помогло: волосы сразу взмокли от пота. Наверное, тут сыграли роль и таблетки Оуэна — перед тем как зайти в коровник, он проглотил еще одну.
Генри огляделся и покачал головой. До чего же коровник похож на все лагеря беженцев, которые ему приходилось видеть: боснийских сербов в Македонии, гаитянских мятежников после высадки морских пехотинцев Дядюшки Шугара в Порт-о-Пренсе, африканских эмигрантов, покинувших родину из-за болезней, голода, гражданских войн или из-за всего вместе. Такие вещи часто показывают по телевизору, и к ним
