— Ха! — Красивые глаза Луизы вспыхнули. — Это приходило на ум всем нам! Билл не мог поверить, что ты не притянул его к суду на следующий день после похорон Кэролайн. Конечно, в те дни я находилась по другую сторону баррикад, как бешеная защищая Литчфилда. Тебе когда-нибудь хотелось убить его?

— Нет. Мне уже семьдесят, и мне не хочется провести остаток дней за решеткой. К тому же — разве это воскресило бы Кэрол?

Луиза покачала головой.

Ральф сухо заметил:

— Однако то, что произошло с Кэрол, явилось причиной, почему я не хотел идти к нему. Я просто не мог доверять ему больше или, возможно… Не знаю… Нет, он действительно не мог объяснить причину. Наверняка он знал лишь то, что отменил визит к доктору Литчфилду, как и к Джеймсу Рою Хонгу, известному в некоторых кругах под кличкой «игловтыкатель». Этот последний визит он отменил по совету девяностодвух-или-трехлетнего старика, который, возможно, даже не помнит своего второго имени. Мысли Ральфа обратились к книге, которую дал ему старина Дор, и к стихотворению, называвшемуся «Стремление», Ральф не мог выбросить его из головы… Особенно то место, где поэт говорил о вещах, которые проходят мимо: неизведанные чувства, непрочитанные книги, неведомые острова, которые он никогда не увидит.

— Ральф? Ты здесь?

— Да, просто думал о Литчфилде. Размышлял, почему я отменил визит. Луиза похлопала его по руке:

— Радуйся, что ты сделал это. А я вот пошла.

— Расскажи мне. Луиза поежилась:

— Когда дело зашло так далеко, что я больше не могла выносить это, я пошла к нему и обо всем рассказала. На мою просьбу о снотворном Литчфилд ответил, что не может выписать рецепт — иногда у меня бывают нарушения сердечного ритма, а снотворное может ухудшить состояние.

— Когда ты была у него?

— В начале прошлой недели. А вчера, как гром среди ясного неба, позвонил мой сын Гарольд и сказал, что они с Дженет хотели бы позавтракать со мной в ресторане. Чепуха, сказала я. Я еще неплохо управляюсь в кухне.

Если уж вы пускаетесь в такой далекий путь из Бангора, то я сумею это сделать, а потом, если вам захочется прогуляться со мной — я подумала о бульваре, потому что мне там всегда нравилось, — я буду только рада. Именно так я и сказала.

Она повернулась к Ральфу, горько улыбаясь.

— Я даже не задумывалась, почему это они оба приезжают среди недели, ведь они работают, — к тому же они, должно быть, любят свою работу, потому что говорят только О ней. Я думала лишь, какие они милые… Какие заботливые… И я приложила все усилия, чтобы приготовиться как можно лучше и хорошо выглядеть, дабы Дженет не заподозрила, что у меня проблемы. Об этом я беспокоилась больше всего. Глупая старушка Луиза, «наша Луиза», как всегда говорит Билл… Не делай вид, что удивлен, Ральф! Конечно, мне об этом известно; ты что думаешь, я только вчера вылупилась из яйца? И он прав. Я действительно глупа, но это не значит, что обида ранит меня не так, как других… — Луиза снова заплакала.

— Конечно, конечно. — Ральф погладил ее по руке.

— Ты рассмеялся бы, увидев меня, — продолжала она, — когда в четыре утра я пекла тыквенные оладьи, в четыре пятнадцать крошила грибы для итальянского омлета, а в четыре тридцать принялась за макияж только для того, чтобы быть уверенной, абсолютно уверенной, что Дженет не заведет «Вы уверены, что хорошо себя чувствуете, мама Луиза?» песню. Терпеть не могу, когда она начинает молоть вздор. И еще, Ральф. Она с самого начала знала, что происходит со мной. Они оба знали. Поэтому я как бы выставила себя на посмешище.

Ральф считал, что внимательно следит за нитью рассказа, но, очевидно, все же упустил что-то.

— Знали? Откуда?

— Им рассказал Литчфилд! — вскричала Луиза. Лицо ее снова сморщилось, но теперь Ральф увидел в нем не боль или обиду, а ужасный, горестный гнев. — Этот ублюдок позвонил моему сыну и ВСЕ ЕМУ РАССКАЗАЛ!

Ральф онемел.

— Луиза, он не мог сделать этого, — произнес он, вновь обретя дар речи. — Существует профессиональная тайна… Твоему сыну известно об этом, потому что он юрист, они тоже обязаны хранить профессиональную тайну. Врач никому не имеет права рассказать о том, что поведал ему пациент, пока пациент…

— О Боже! — Луиза закатила глаза. — Боже праведный! В каком мире ты живешь, Ральф? Люди, подобные Литчфилду, поступают так, как считают нужным.

Я-то знала, поэтому дважды глупа, что пошла к нему. Карл Литчфилд — самонадеянный, тщеславный болван, которого больше интересует, как он выглядит в подтяжках и стильных рубашках, чем судьба пациентов. — Какой цинизм!

— И правда, это-то и печально. Знаешь что? Сейчас ему тридцать пять или тридцать шесть, он считает, что, когда ему исполнится сорок, он просто… Остановится. Останется сорокалетним столько, сколько захочет. Он считает, что в шестьдесят люди превращаются в дряхлых стариков и что большинство из них впадают в старческий маразм после шестидесяти пяти, а уж коль вам удастся дожить до восьмидесяти, то нужно благодарить судьбу, если дети отвезут вас к доктору Кеворкяну <Ставший недавно героем нашумевшего судебного процесса, доктор Кеворкян по желанию обреченных на смерть пациентов применял разработанный им безболезненный метод мгновенной эвтаназии — добровольного ухода из жизни.>. Дети не имеют права на откровения родителей, и, по мнению Литчфилда, такие старики, как мы, лишены всяческого доверия детей. Это не в общих интересах.

— Только я вышла из кабинета Литчфилда, как он позвонил Гарольду в Бангор и наябедничал, что я не сплю и страдаю депрессией, к тому же у меня проблемы с восприятием, вкупе с преждевременным расстройством сознания.

А затем он сказал: «Вы должны помнить, что ваша мать стареет, мистер Чесс, и на вашем месте я серьезно задумался бы над ее положением здесь, в Дерри».

— Не может быть! — удивившись и ужаснувшись одновременно, воскликнул Ральф. — Неужели… Луиза мрачно кивнула:

— Он сообщил об этом Гарольду, а Гарольд передал мне, и вот теперь я рассказываю тебе. Бедная я, глупая, даже не знаю, что такое «преждевременное расстройство сознания», и никто из них не захотел объяснить мне. Я посмотрела значение слова «сознание» в словаре и знаешь, что оно означает?

— Мышление, — ответил Ральф.

— Правильно. Мой врач позвонил моему сыну, чтобы сообщить, что я схожу с ума! — Луиза, гневно рассмеявшись, снова воспользовалась платком Ральфа, чтобы утереть слезы.

— Не могу в это поверить, — сказал Ральф, но самым ужасным было то, что он верил. Со времени смерти Кэролайн он стал сознавать, что naivete <Наивность (франц.).>, с которой он смотрел на мир до восемнадцати лет, не исчезла в момент пересечения рубежа между детством и зрелостью; эта особая наивность возникла снова, когда он от зрелости перешел к старости. Его по-прежнему многое удивляло… Хотя «удивление» было не совсем подходящим словом. Скорее, многое выбивало его из колеи.

Например, маленькие ампулы под Мостом Поцелуев. Однажды в июле он, совершая длительную прогулку в сторону Бэсси-парка, спустился под мост, чтобы немного отдохнуть в тени. Только он устроился поудобнее, как заметил в траве кусочки разбитого стекла. Раздвинув палкой высокую траву, он обнаружил шесть или восемь небольших ампул. В одной на самом дне виднелось белое кристаллическое вещество. Ральф поднял ампулу, и когда он удивленно подносил ее к глазам, до него дошло, что перед ним остатки пиршества наркоманов. Ральф выронил ампулу, как будто та была раскаленной. Он до сих пор помнил немой шок и безуспешную попытку убедить себя, что ошибается, что это не может быть тем, о чем он подумал, по крайней мере не в его родном тихом городке в пятидесяти милях от Бостона. Именно вновь появившаяся naive была шокирована; казалось, эта часть его верила (или верила до того, как он обнаружил ампулы в траве под Мостом Поцелуев), что газетные истории об эпидемии распространения кокаина настолько же