Лето ускользнуло прочь незаметно, как всегда бывает в Мэне.

Преждевременные пробуждения Ральфа продолжались, и к тому времени, когда осенние краски загорелись на деревьях, растущих вдоль Гаррис-авеню, он открывал глаза уже около двух пятнадцати каждое утро. Это было паршиво, однако его обнадеживала предстоящая встреча с Джеймсом Роем Хонгом, к тому же фейерверк, увиденный им в день знакомства с Джо Уайзером, больше не повторялся. Бывало, вокруг контуров предметов появлялось неясное мерцание, но, как убедился Ральф, стоило ему закрыть глаза и, сосчитав до пяти, снова открыть их, как мерцание исчезало.

Точнее… Обычно исчезало.

Выступление Сьюзен Дэй было назначено на восьмое октября, пятницу, и по мере того, как сентябрь подходил к концу, акции протестов и дебаты по поводу запрета абортов становились все острее. Ральф много раз видел выступления Эда Дипно по телевидению, иногда в компании с Дэном Далтоном, но все чаще одного, говорящего быстро, убедительно, часто с иронией и искорками юмора не только в глазах, но и в голосе.

Он нравился людям — очевидно, «Друзья жизни» привлекли к себе такое количество последователей, о котором «Наше дело»

(политический вдохновитель) могло только мечтать. Больше не было ни шабашей с куклами, ни других акций насилия, зато прошло множество маршей и выступлений обеих сторон с угрозами и потрясанием кулаков. Проповедники обещали вечные муки в аду; учителя взывали к сдержанности и разуму; шестеро молодых особ, провозгласивших себя Разудалыми Лесбияночками Иисуса, были арестованы за то, что разгуливали перед Первой Баптистской церковью Дерри с лозунгами:

«Трахни мое тело».

В «Дерри ньюс» прошло сообщение, что некий полицейский, не назвавший своего имени, надеется, что Сьюзен Дэй подхватит грипп, отменив по этой причине свое появление в городе.

Ральф больше не общался с Эдом, зато двадцать первого сентября он получил открытку от Элен с великолепным, радостным сообщением: 'Ура!

Получила работу! Публичная библиотека Дерри! Приступаю в следующем месяце.

До встречи. — Элен'.

Ощущая почти такой же душевный подъем, как в тот вечер, когда Элен позвонила ему из больницы, Ральф спустился вниз, чтобы показать открытку Мак-Говерну, но дверь оказалась закрытой.

Наверное, ушел к Луизе… Хотя Луизы тоже нет дома отправилась переброситься в карты с приятельницами или в центр за шерстью для нового пледа.

Слегка расстроившись, размышляя над тем, почему поблизости никогда не оказывается никого, с кем так хотелось бы поделиться хорошей новостью, Ральф направился к Строуфорд-парку. Именно там на скамье у кромки игрового поля он и нашел Билла Мак-Говерна. Билл плакал.

Плакал — возможно, это слишком сильно сказано; просто слезы капали у него из глаз. Мак-Говерн, сжимая в руке платок, наблюдал за игрой матери с сынишкой в мяч.

Время от времени Билл промокал платком глаза. Ральф, никогда прежде не видевший Мак-Говерна плачущим — даже на похоронах Кэролайн, замешкался около площадки, не зная, на что решиться: подойти к Мак-Говерну или отправиться дальше.

Наконец, собрав все свое мужество, он подошел к скамье.

— Привет, Билл, — тихо окликнул он соседа. Мак-Говерн взглянул на него покрасневшими, полными слез глазами и смутился. Снова промокнув глаза, он попытался улыбнуться:

— Привет, Ральф. Застал меня распустившим нюни. Извини.

— Все нормально, — присаживаясь рядом, успокоил его Ральф. — С кем не бывает. Что случилось?

Мак-Говерн повел плечами, затем снова притронулся платком к глазам. — Ничего особенного. Я страдаю от эффекта парадокса; вот и все.

— И что это за парадокс?

— Нечто весьма неплохое происходит с одним из моих самых старых друзей — человеком, впервые взявшим меня на работу преподавателем. Он умирает. Ральф удивленно приподнял брови, но ничего не сказал.

— У него воспаление легких. Сегодня или завтра его племянница отвезет моего друга в больницу, там ему сделают пневмоторакс. Возможно, это немного поддержит его, но он определенно умирает. И я отпраздную его смерть, когда та придет. Думаю, именно это и угнетает меня больше всего. — Мак-Говерн помолчал. — Ты и слова не понял из моего спича, правильно?

— Да, — согласился Ральф. — Но это ничего.

Мак-Говерн, взглянув на него, фыркнул. Хриплый, приглушенный слезами звук, но Ральф подумал, что это все-таки смех, и рискнул улыбнуться в ответ:

— Разве я сказал что-то смешное?

— Нет, — ответил Мак-Говерн, легонько хлопнув Ральфа по плечу. — Просто я посмотрел на твое лицо, такое честное, искреннее — ты словно открытая книга, Ральф, — и подумал, как сильно ты мне нравишься. Иногда мне хочется быть тобой.

— Только не в три часа утра, — тихо возразил Ральф.

Мак-Говерн, вздохнув, кивнул:

— Бессонница?

— Правильно. Бессонница.

— Извини мой смех, но…

— Не надо никаких извинений, Билл.

— … Но, пожалуйста, поверь мне, это был смех восхищения.

— Кто твой друг, и почему хорошо, что он умирает? — Ральф уже догадывался, что именно лежит в основе парадокса Мак-Говерна: не всегда ведь он был таким непроходимым тупицей, как иногда казалось Биллу.

— Зовут его Боб Полхерст, и его пневмония весьма кстати, потому что с лета 1988 года он страдает болезнью Альцгеймера.

Именно так подумал Ральф… Хотя в голову ему приходила и мысль.

СПИДе. Интересно, был бы этим шокирован Мак-Говерн? — Ральф почувствовал легкий прилив веселья. Но тут же, посмотрев на друга, устыдился своей веселости. Ральф знал, что, когда дело доходило до уныния и подавленного состояния, Мак-Говерн прикрывался маской иронии, но не верилось, что печаль Билла по старому другу от этого становилась менее искренней.

— Боб заведовал отделением истории в средней школе Дерри начиная с 1948 года — тогда ему было не больше двадцати пяти, — и проработал в этой должности до 1981 или 1982 года. Он был великим учителем, одним из тех зажигательных, умных людей, которые зарывают свой талант в землю. Обычный венец их карьеры — руководство отделением, к тому же они еще ведут занятия сверх нагрузки только потому, что не умеют говорить «нет». Боб абсолютно не умел этого делать.

Мать с сынишкой прошли мимо них в сторону летнего кафетерия.

Лицо ребенка светилось — нежную прелесть его подчеркивала розовая аура, спокойными волнами переливающаяся вокруг маленького подвижного лица.

— Пойдем домой, мамочка, — попросил он. — Я так соскучился по своим игрушкам.

— Сначала чего-нибудь перекусим, хорошо? Мамочка голодна.

— Хорошо.

На переносице мальчугана виднелся едва заметный шрам, и здесь розовое свечение ауры сгущалось, переходя почти в алое.

«Выпал из колыбели, когда ему было восемь месяцев, — четко прозвучало в мозгу Ральфа. —