только фланелевые рубашки и сидела на диете, состоявшей из протертого супчика и детского питания, но это ничего не меняло. Я видела дом, видела машины, а иногда я отыскивала в бумагах, приходивших в пухлых конвертах, немного больше, чем только место для подписи. В некоторых были счета, а я знаю, что когда вы продаете пакет акций компании «Апджон» количеством в две тысячи или покупаете четыре тысячи акций компании «Миссисипи вэлли энд пауэр», то вряд ли вы закончите свои дни в приюте для бедных.

Я спрашивала не для того, чтобы потребовать кредитные карточки и заказать вещи из шикарных магазинов, — даже и не думайте об этом. У меня была более веская причина, чем эта. Я знала, что количество людей, считающих, что я убила Веру, скорее всего возрастет с каждым долларом, оставленным ею мне, и я хотела знать, чего мне ждать. Я думала, что это будет шестьдесят или семьдесят тысяч долларов… однако он сказал, что она пожертвовала определенную сумму на сиротский приют, следовательно, денег должно было оказаться меньше.

Было еще нечто, укусившее меня, — так в июне овод кусает вас за шею. Что-то неправильное было в том, что сказал Гринбуш. Однако я не могла понять, что именно не так, точно так же, как не могла сразу понять, кто такой Гринбуш, когда секретарша в первый раз произнесла его имя,

Он произнес нечто, что я не совсем расслышала. Звучало это вроде: «Лаб-даб-дэ — около- тридцати-миллионов-долларов».

— Что вы сказали, сэр? — переспросила я.

— Что после официального утверждения завещания, уплаты налогов и небольших издержек общая сумма составит около тридцати миллионов долларов.

Моя рука, державшая телефонную трубку, начала чувствовать себя так, будто я проспала на ней большую часть ночи… онемела внутри, а кожу пронзали тысячи иголочек. Ноги у меня тоже онемели, и сразу же весь мир снова стал стеклянным.

— Извините, — сказала я. Я слышала, что мой рот произносит слова очень четко и ясно, но вряд ли я имела хоть какое-то отношение к произносимым им словам. Он просто хлопал, как ставни на ветру. — У нас не очень хорошая связь. Мне показалось, что вы употребили слово «миллион». — Затем я рассмеялась, чтобы показать, что знаю, насколько это глупо, но какая-то часть меня думала, что это вовсе не глупо, потому что это был самый придурковатый смех, которым я когда-либо смеялась — гаа-гааа-гааа, что-то вроде этого.

— Я действительно сказал «миллион», — подтвердил он. — Чтобы быть точным, я сказал тридцать миллионов. — И знаете, мне показалось, что он бы захихикал, если бы эти деньги достались мне не через труп Веры Донован. Я думаю, что он был взволнован — что под его сухим, торопящимся голосом скрывается чертовское волнение. Я думаю, что он чувствовал себя вторым Джоном Бирсфордом, богатым чудаком, бросающим на ветер миллион баксов ради забавы в той старой телевизионной постановке. Он хотел продолжать вести мои дела, конечно, в этом была какая-то доля причины его взволнованности — у меня возникло чувство, что деньги — это как электропоезда для ребят его типа, и ему бы не хотелось молча наблюдать, как такое большое богатство, как Верино, уплывает из его рук, — но, я думаю, забавнее всего ему все же было слышать, как я бормочу что-то себе под нос.

— Я не слышу, — сказала я. Теперь мой голос был действительно настолько слаб, что я сама слышала себя с трудом.

— Мне кажется, я понимаю ваше состояние, — произнес он. — Это очень большая сумма, и, конечно, потребуется время, чтобы привыкнуть к этому.

— Но сколько это в действительности? — переспросила я, и в этот раз он рассмеялся. Если бы я могла добраться до него, Энди, мне кажется, я наподдала бы ему под зад.

Он снова повторил мне — тридцать миллионов долларов, а я подумала, что если моя рука будет продолжать неметь, то я просто выроню трубку из рук. Я почувствовала, как во мне нарастает паника. Как будто кто-то забрался внутрь моей головы и раскручивал там стальной трос. Я думала: «Тридцать миллионов», — но это были всего лишь слова. Когда я попыталась представить, что это значит, то в голове у меня возникла одна-единственная картинка из комиксов о Скрудже Мак-Даке, которые Джо-младший читал Малышу Питу, когда ему было годика четыре или пять. Я представила огромный подвал, набитый монетами и счетами, только вместо Скруджа Мак-Дака в смешных, спадающих с носа круглых очках, суетящегося вокруг всего этого богатства и размахивающего своими крылышками, я увидела себя, проделывающую то же самое в своих комнатных тапочках. Затем эта картинка исчезла, и я вспомнила, какими глазами Сэмми Маршан смотрел на меня, потом на скалку, а потом снова на меня. Они напомнили мне глаза Селены в тот день в огородике — такие же темные и вопрошающие. Затем я вспомнила о женщине, сказавшей мне по телефону, что на острове еще остались благочестивые христиане, которые не хотят жить рядом с убийцей. Я представила, что будут думать эта женщина и ее приятели, когда узнают, что смерть Веры принесла мне тридцать миллионов долларов… и от этой мысли я чуть было не запаниковала.

— Вы не можете сделать этого! — в отчаянии закричала я. — Вы не можете меня заставить взять их!

Теперь наступила его очередь сказать мне, что он плохо слышит — что связь очень плохая. И я тоже не удивилась. Когда человек типа Гринбуша слышит, как кто-то говорит, что ему не нужно тридцать миллионов, он считает, что это где-то испортилось оборудование. Я уже было открыла рот, чтобы повторить ему снова, что ему придется забрать все назад, что он может отдать все до последнего цента в приют для сирот, когда внезапно поняла, что именно было не так в происходящем. Это не просто ударило меня; это обрушилось на мою голову, как мешок, полный кирпичей.

— Дональд и Хельга! — воскликнула я. Наверное, я произнесла их имена, как участник какого-то телевизионного шоу, вспомнивший в последнюю секунду правильный ответ.

— Простите? — в замешательстве произнес он.

— Ее дети! — ответила я. — Ее сын и ее дочь! Эти деньги принадлежат им, а не мне! Они ее родственники! А я лишь всего-навсего экономка!

Последовала настолько продолжительная пауза, что я подумала, что нас разъединили, но я нисколько не сожалела. Честно говоря, мне становилось дурно. Я уже хотела повесить трубку, когда он произнес своим тихим странным голосом:

— Вы не знаете.

— Не знаю чего? — выкрикнула я. — Я знаю, что у нее были сын по имени Дональд и дочь по имени Хельга! Я знаю, что они были слишком заняты, чтобы навестить ее, но она всегда держала комнаты для них наготове, и, я думаю, у них найдется время разделить кучу монет, о которой вы говорили, теперь, когда она умерла!

— Вы не знаете, — снова повторил он. А потом, как бы задавая вопрос самому себе, а не мне, он произнес:

— Могли ли вы не знать, проработав у нее столько времени? Могли ли? Разве Кенопенски не говорил вам? — И, прежде чем я смогла выдавить из себя хоть слово, он начал отвечать на свои же вопросы. — Конечно, это возможно. Ведь был только пасквиль, появившийся на одной из внутренних полос местной газеты, и она держала это в секрете — тридцать лет назад это можно было сделать, если вы могли платить за свои привилегии. Я даже не уверен, были ли напечатаны некрологи. — Помолчав, он заговорил снова, как человек, только что открывший нечто новое для себя — нечто очень важное — о ком-то, кого он знал всю свою жизнь. — Она говорила о них, как будто они были живы. Все эти годы!

— О чем это вы там бормочете? — закричала я. Чувство было такое, будто что-то опустилось внутрь меня, и сразу же все вещи — мельчайшие подробности — стали складываться вместе в моем уме. Я не хотела этого, но это все равно продолжалось — Конечно, она говорила о них как о живых! Будто они были живы! У него была огромная компания в Аризоне — «Голден вест ассошиэйтс»! А она была модельером в Сан-Франциско… «Гайлорд фешенс»!

Знаете, Вера всегда читала толстые исторические романы, в которых женщины в сильно декольтированных платьях целовали мужчин в рыцарских доспехах (компания, выпускающая их, называлась «Голден вест» — это было написано золотыми буквами на обложке каждой книги), и почему-то в связи с этим я сразу же вспомнила, что Вера родилась в маленьком городишке Гайлорд, штат Миссури. Мне хотелось думать, что он назывался как-то по-другому — Гален или, может быть, Гальсбург — будто в