— Ладно, начнем устраиваться на ночлег в половине седьмого, — решил Крис. — Возражений нет?

Их не было. Мы двинулись в путь, но уже не по шпалам, а по щебенке возле рельс. Река вскоре осталась далеко позади, так, что ее и слышно уже не было. То и дело приходилось хлопать себя по лицу и шее, отгоняя комаров. Впереди теперь шли Верн и Тедди, оживленно обсуждая содержание последних выпусков комиксов, а Крис, засунув руки в карманы, двигался со мною рядом. Рубашка, все еще повязанная на поясе, хлопала его по бедрам и коленям, словно фартук.

— Я слямзил у папаши несколько штук «уинстона», — сообщил он. — Покурим после ужина.

— Правда?! — обрадовался я. — Это здорово.

— После ужина, — повторил Крис. — Закурить после еды — самое милое дело.

— Это точно.

Некоторое время мы шли молча.

— А рассказ у тебя вышел классный, — неожиданно сказал Крис. — Не обращай на них внимания, — он кивнул в сторону Верна и Тедди, — у них просто не хватает мозгов, чтобы понять.

— Да ну, фигня это…

— Перестань. Не фигня, и ты это прекрасно понимаешь. Ты собираешься его записать? Ну, обработать и перенести на бумагу?

— Наверное… Только позже. Я, видишь ли, не умею писать вот так, сразу. Рассказ должен сначала сложиться в голове, так сказать, дозреть.

— А как насчет концовки? Верн дурачок — конец этой истории, по-моему, как раз таким и должен быть. Как в жизни, в нашей поганой жизни…

— Чем же она такая уж поганая?

— А что, нет?

Крис нахмурился, но тут же рассмеялся:

— А знаешь, я завидую тебе. Они из тебя выскакивают, словно пузырьки газа из «кока-колы», если хорошенько взболтать бутылку.

— Что-что из меня выскакивает? — переспросил я, хотя, похоже, прекрасно понимал, о чем он.

— Да эти твои байки. Ведь это просто невероятно: ты их рожаешь одну за другой, а им все конца нет. Вот увидишь, Горди, ты станешь великим писателем.

— Не думаю.

— Станешь. А может, когда-нибудь напишешь и о нас, о нашем детстве: как мы жили, чем занимались…

— Уж о тебе-то точно напишу, — ткнул я его локтем в бок. Отсмеявшись, мы еще немного помолчали, затем он так же неожиданно спросил:

— В школу тянет?

Я пожал плечами. Что тут сказать? Разве в школу вообще может тянуть? После каникул хочется, конечно, повидать друзей, посмотреть на новых учителей. К концу лета иногда даже устаешь от отдыха, но эта усталость — ничто по сравнению с усталостью от учебы, которая наступает уже на второй неделе после начала занятий.

— А знаешь, Горди, к следующим летним каникулам мы уже будем совсем другими, — сказал вдруг Крис.

— Как это? Почему?

— Средняя школа — не начальная. Там все будет по-другому, почти как в колледже. Меня, Тедди и Верна запишут, скорее всего, в производственный класс, как и всех отстающих, — будем вытачивать пепельницы и мастерить клетки для птиц. Верн, может, даже загремит во вспомогательный… Тебе же прямая дорога в гуманитарный, «продвинутый» класс. Там у тебя будут новые друзья, не чета нам… Уж до них-то смысл твоих рассказов станет не на третьи сутки доходить… Вот так, Горди.

— Черт с ними, с рассказами. Я не собираюсь расставаться ни с тобой, ни с Тедди, ни с Верном.

— Ну и дурак.

— Почему же это я дурак. Потому что не хочу бросать друзей?

Замедлив шаг, он задумчиво взглянул на меня, словно решая: сказать или не говорить? Верн с Тедди уже опередили нас чуть ли не на милю. Солнце, клонясь к закату, выглядывало из-за верхушек деревьев, окрашивая все вокруг в золотистый цвет. Рельсы поблескивали уже не на всем протяжении, а лишь местами, как будто через каждые шестьдесят ярдов кто-то по ним рассыпал бриллианты. Тем не менее, было все так же жарко, и пот продолжал катить с нас градом.

— Да, бросить, если ежу понятно, что такие друзья тебя до добра не доведут, — жестко сказал, наконец, Крис. — Тем более с такой семьей, как у тебя. Ведь я все знаю про твоих стариков: на тебя им совершенно начхать. Твой старший брат был для них единственным солнышком в окошке… Вот так же и мой собственный папаша: когда Фрэнк угодил за решетку, у него крыта поехала. На нас, младших, принялся срывать зло… Твой-то хоть тебя не лупит, но это, может, даже хуже. Если ты ему объявишь, что по собственному желанию записался в производственный класс, знаешь, как он скорее всего прореагирует? Перевернет страницу своей гребаной газеты и скажет: «Отлично, Гордон, пойди спроси у мамы, что у нас на ужин». И не говори мне, что это не так. Уж я-то знаю…

Возражать ему я и не собирался. Он, разумеется, бью прав, но как же, черт побери, больно услыхать такое о слоем родителе, пусть даже от лучшего друга.

— Ты, Горди, еще ребенок…

— Ну, спасибо, папочка!

— Хотел бы я быть твоим папочкой! — ответил он неожиданно зло. — Ты бы у меня только попробовал заикнуться о производственном классе! Ведь эти твои рассказы… Это же дар Божий, настоящий талант, как ты не понимаешь! Собираешься зарыть его в землю, будто дитя малое, за которым некому присмотреть. Только круглые дураки и маленькие дети, оставшиеся без присмотра, вечно все теряют, неспособны сохранить то, что дает им Бог. Ну, так вот, если уж за тобой некому присматривать, быть может, мне следует этим заняться.

Мне показалось, что он ждет, когда я на него наброшусь с кулаками. Лицо его сделалось несчастным под зеленовато-золотистыми лучами предзакатного солнца. Крис понимал, что только что нарушил неписаный ребячий закон, свято соблюдавшийся в те времена: можно говорить все, что угодно, о другом пацане, можно смешивать его с грязью, обливать его дерьмом, но о родителях его ни в коем случае нельзя было произнести худого слова. Это было табу, за нарушение которого полагалась неотвратимая и жестокая кара.

— Подумай, Горди, что будет с тобой, с твоими историями, которые никто из нас не понимает, если ты вместе с нами пойдешь в этот идиотский производственный класс лишь потому, что не хочешь разбивать компанию. Ты станешь таким же болваном, как мы, будешь кидаться ластиками на уроках, красть по мелочам из магазинов, у тебя появятся приводы в полицию. А когда немного подрастешь, то будешь вместе с нами угонять тачки, чтобы катать девиц по сельским кабакам, потом трахнешь одну из них, она обвинит тебя в изнасиловании, и ты на долгие годы загремишь в исправительную колонию, а дальше все покатится как по наезженным рельсам. И ты уже не напишешь ничего — ни эту историю про пожирателей пирогов, ни какую-либо другую. Ты станешь просто одним из многих дураков, у которых вместо мозгов — дерьмо.

Представляете, все это мне выложил двенадцатилетний мальчишка! Но когда Крис Чамберс это говорил, лицо у него было такое — словно у умудренного жизнью старика, познавшего все на свете… Тон его был совершенно спокойным, даже каким-то бесцветным, но именно он вселил в меня настоящий ужас.

Крис схватил меня за руку и сжал так, что пальцы у меня свело судорогой. Я посмотрел ему в глаза и содрогнулся: они были совершенно мертвыми, как у восставшего из гроба трупа.

— Я знаю, что говорят о моих родных и обо мне, — лихорадочно зашептал он, — знаю, что люди обо мне думают и чего от меня ожидают. В тот раз никто ведь даже не спросил меня, брал я деньги или нет: все было решено заранее…

— А ты их брал?