Русанов вернулся в полк уже в сумерки и теперь докладывал Митрохину результаты своего полета:

— Обвинять истребителей в том, что они уклоняются от боя, нельзя. Потери у них тоже немалые. Воздушные бои ведут они почти в каждом полете. Но беда в том, что они дерутся в одном месте, а нас бьют в другом. Как только немцы навязывают бой, они нас теряют на фоне земли. Я им говорю: идите ниже, рядом с нами, тогда будет легче смотреть. А они: «Не можем». И правы в этом по-своему. Самолет-то деревянный, тяжелый, не как у нас. Там каждая пуля бьет навылет. Но и не в этом дело. Они говорят, что огонь с земли еще не самая главная опасность. ЛаГГ-3 разгоняется долго. И если им идти с нами рядом, на малой скорости, то они с «мессершмиттами» ничего не сделают и будут биты. Вот они и лезут вверх, а там скорость держат больше и за счет моторов, и за счет использования высоты. Самолет-то делали не для боя у земли. Просят одно — поднять высоту вашего полета. Требование справедливое, на мой взгляд. Какая у нас будет новая опасность? А никакой. Практически ведь немцы до линии фронта на нас нападать не успевают. Нам же легче будет ориентироваться, лучше организовывать взаимодействие с истребителями, цель искать проще. А огонь с земли далее менее опасен, так как нам маневрировать свободней. Атака же с пикирования намного эффективней.

— Все ты правильно говоришь, капитан, и люди за это. Но полковник Горлов категорически запретил. Мельник за «ересь» и строптивость вызван в дивизию к своему начальству. Мне думается, что ему там сейчас несладко.

— Товарищ командир! Ну, вспомните Наконечного, ваше перед ним выступление в сорок первом. Ведь тогда убедили командира на эксперименте высотой. Получилось. А потом другие полки стали летать более свободно. Выбирали, что лучше.

— Ладно. Иди отдыхать, а я подожду комиссара. Если он ничего нового не добился, то денек потерпим, а там будем, наверное, на свой страх и риск пробовать. Лишь бы остались силы на пробу. Завтра я сам первым слетаю по старой тактике. Еще раз посмотрю…

Митрохин закурил, вызвал к себе дежурного по штабу:

— Тут должен быть лейтенант Ловкачев. Пусть он сейчас принесет отчетные схемы воздушных боев, которые ему поручал чертить начальник штаба.

Ловкачев у Митрохина был «своим» человеком. Ему нравился этот высокий и стройный блондин с первого дня прихода в эскадрилью. В первый год воевать он его не торопил. Теперь его любимец выходил на широкую дорогу: был в строю. Летал в бой, тренировался на штабной работе. Митрохин был уверен, что им все сейчас сделано для продвижения его по службе. Лишь бы глупая «случайность» не внесла свои коррективы.

Вошел Ловкачев:

— Товарищ командир…

— Не надо. И так вижу. Давай схемы и садись. Пока их смотрю, расскажи, что ты думаешь и что слышал о последних боях. Как настроение у людей?

— Настроение среднее. Все понимают, что обстановка тяжелая, и думают о том, как лучше сделать, чтобы своих потерь было меньше. Злы на истребителей. По себе скажу, что когда идешь на вылет, то нервы натянуты, как струны. Знаешь, что любой промах будет последним.

— Ну, это ясно и так. А что говорят о нашей тактике?

— Пожалуй, все против непрерывного бреющего полета. А наиболее активно против него выступают Маслов, Шубов, Осипов, Пошиванов, да и другие, кто уже разобрался в войне и составил какое-то свое мнение. Русанов свою точку зрения прямо не высказывает, но вопросы, которые он задавал на диспуте, были такие, что можно сделать вывод: он проверял именно эту идею.

— Ну, а все же поконкретней что-нибудь скажешь?

— Например, Шубов и Пошиванов. Они воевали больше всех, к ним и прислушиваются. Шубов прямо заявил, что на бомбардировщике уход от земли в сорок первом уменьшил свои потери и улучшил условия бомбометания. Маневр же высотой расширил тактические возможности — облегчил боевую работу. Маслов и Осипов примкнули к Шубову и заявили, что в рассуждениях спорщиков видят здравый смысл, но опыта таких полетов еще не имеют, дескать, воевали до этого на малых высотах, но в другом районе — над лесисто-болотистой местностью, где бреющий полет себя оправдывал.

— Ну, а ты что думаешь?

— Вообще-то бомбы можно бросать и с бреющего, а перед стрельбой из пулеметов и пушек, да и эрэсами все равно надо набирать какую-то высоту. Бреющий нас не прячет, бьют по нам все, только что палки не бросают. Истребителям с нами на бреющем трудно.

— Хватит. А то как «Отче наш» читаешь. Еще к тебе один вопрос: как принято увеличение бомбовой нагрузки?

— Очень хорошо. Все с удовольствием подвешивают шестьсот килограммов, а на взлете и в воздухе поведением самолета довольны.

— Ладно. Схемы я посмотрел. Сделано хорошо. За наблюдательность и слова тебе спасибо. Можешь идти спать.

Митрохин тоже встал. Потянулся до хруста в суставах и пошел к начальнику штаба. Сергеев лежал на топчане. Спал. Рядом, за столом с телефонами, положив голову на раскрытый журнал приема телефонограмм, спал дежурный командир. Лампа, сделанная из гильзы, горела маленьким огоньком, не коптила.

Митрохин вернулся на свою половину, снял ремень с пистолетом, сапоги и тоже прилег на солдатскую кровать. Хоть и устал, но сон сразу не пришел: мысль снова вернулась к разговору с Ловкачевым… А когда она в полусонной дреме начала путаться, подумал: «Надо лейтенанта назначить командиром звена, вместо вчера погибшего». До утра оставалось три часа…

Солнце в своем вечном движении по небосводу не смогло начать день раньше летчиков. Когда оно появилось над горизонтом, они были уже в самолетах…

Осипова включили в боевой расчет на этот вылет ведомым у командира полка, и теперь он сидел в кабине, ждал ракеты — сигнала на запуск мотора. Солнце поднялось сбоку и осветило мокрую, росой умытую травку. Воздух наполнился дымкой, которая размывала очертания самолетов на другом краю аэродрома, делая их невесомыми, как бы парящими в воздухе, потому что там, вдалеке, зеленый цвет травы постепенно переходил в белесо-голубой у земли, а выше сливался с чисто-голубым сиянием неба.

Осипов оторвался от созерцания этой мирной картины, перевел взгляд в кабину, но не смог сосредоточиться на ее осмотре. Глаза выхватили из всех предметов его рабочего места только верхний прямоугольник ручки управления самолетом, а посредине его гашетки пушек, пулеметов, у реактивных снарядов и красный колпачок, закрывающий кнопку сброса бомб.

В груди стало холодно от мысли о дикости предстоящего, совершающегося каждый день. Он закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья и тут услышал голос техника:

— Командир, уснул?

Матвей открыл глаза. Петров стоял у передней кромки крыла. Одной рукой он держался за ствол пушки, а другой взялся за указатель выпущенного положения шасси. Осипов не успел ему ничего сказать, как тот был уже на крыле у кабины.

— Нет, не сплю. Думаю.

— О чем, если не секрет?

— Да так, о разном. О том, что вот взошло солнце, осветило землю и греет мне голову и щеку. Так было, и так будет: рассвет, день, ночь. А нас может не быть… У тебя, Петров, дети есть?

— Нет, — несколько удивленно ответил Петров.

— А хоть одно дерево ты когда-нибудь посадил?