время как бы отойти от обрушившихся на полк невзгод. На миг расслабиться, размагнититься.

Разбор воздушного боя, в котором погибли Горохов и его летчики, вновь обострил в нем желание понять пружины, приводящие в движение врагов его народа. Враг наступал. И все время над всем главный вопрос: когда же наступлению будет положен конец? В воздушном бою не было неясностей. Его исход решали прежде всего численное преимущество фашистских летчиков, лучшие маневренные качества «мессершмитта». В этом и только в этом — правда: бомбардировщик или штурмовик всегда был и будет менее поворотлив, нежели самолет-истребитель. Бой — частность. Его же прежде всего сейчас интересовали враги как люди: солдаты и офицеры, главное — летчики, которые были, наверное, его же возраста и не образованнее пилотов его полка.

Матвей опять и опять вытаскивал свой обшарпанный портфельчик, хранивший разные сообщения, которые он начал собирать еще в госпитале.

Он искал газету «Красная Армия» за октябрь прошлого года, которая, как ему казалось, могла помочь в его размышлениях. И вновь стал перечитывать отчет об антифашистском митинге, состоявшемся в Москве. Его обращение «К молодежи всего мира».

Слова, обращенные к советской молодежи, были понятны, мысли знакомы, казались совершенно естественными. И он был убежден, что они также близки молодежи полка, комсомольцам его Родины.

«…Молодежь Германии!

Несмываемым позором легли на тебя слезы и кровь детей, женщин и стариков. Никогда немецкая молодежь не играла такой преступной роли, которую навязал тебе Гитлер. И до тех пор, пока ты играешь эту роль, только презрение и смерть являются твоим уделом. Уже миллионы немецких солдат погибли…»

Читать Матвей дальше не стал…

«Способен ли понять сейчас молодой немец то, что здесь написано? — думал он. — Вероятнее всего, прочитав или услышав, он не усомнился в своих действиях, а тем более в Гитлере. У их ног побежденная Европа. Фронт под Москвой, Ленинградом, в Донбассе, и мы вновь отступаем… Нет, обстановка не для критического размышления. Чтобы заставить немца усомниться в Гитлере, его надо крепко, очень крепко побить. Мы убеждены в правоте нашего дела и не мыслим себя без социализма. Враг же за линией фронта: армия, немцы, молодежь в Гитлерюгенд поверили Гитлеру и приняли фашистские бредовые идеи «мирового господства». Немцы верят, что они «высшая раса», призванная управлять миром. Они, немцы, и молодежь в частности, верят в правоту своей войны и действий.

Вера?… Много это или мало?…

Мало, чтобы убедить другие народы в их неполноценности, в необходимости рабской покорности перед завоевателем. Вера — это и не так мало, чтобы идти в огонь. Во имя веры убивать и жечь, завоевывать и гибнуть самим. Вера! Религия основана на вере, на слепой догме. И в нее столетиями верят миллиарды людей. И не просто верят, а под религиозными лозунгами и знаменами уничтожали и уничтожают друг друга в войнах, сжигают себя на кострах. Надо заставить немцев усомниться в их фюрере! В их вере. В идеях. А для этого есть только один путь — их поражение! Но кто в Германии усомнится раньше: молодежь или пожилые люди? Исполнители или руководители?…»

Мельника вызвал комиссар дивизии. Фрол Сергеевич ехал с плохим настроением: догадывался, что разговор будет по его последнему политдонесению. Зная наперед о предстоящих неприятностях, он уже несколько раз вспоминал все им написанное и приходил к выводу, что вопрос изложен правильно, ничего выдуманного нет. Пока доехал — стемнело, и это немного успокоило его: сегодня уже вылетов не будет. Он всех своих утром увидит вновь.

Комиссар встретил Мельника сдержанно и подчеркнуто официально: из-за рабочего стола не вышел и руки не подал. Такой прием насторожил и разозлил Фрола Сергеевича: он не чувствовал за собой никакой вины и к тому же не терпел чиновничьего пижонства.

— Мельник, вы последнее донесение серьезно писали или впопыхах, с эмоциями?

— Серьезно и без спешки.

— Почему же вы, капитан, осуждаете все и всех? Оказывается, вы один все видите и все понимаете, а мы и старше нас — зеленые и неразумные. По вашему мнению, надо отменить боевой устав и всем дать возможность действовать только по собственному разумению.

— Я так не считаю, и в полку у нас вопрос так не стоит. Только нам виднее в бою, как и что. Тактика, как живое дело, по законам диалектики явление подвижное. А из-за косности мы несем лишние жертвы.

— Опять поучаете. Ваше дело не бузотерить, не выискивать виновников, а стоять на страже приказов старших и заставлять людей лучше воевать.

— Летчиков заставлять воевать не надо. Они летают не за страх, а из любви к Родине, верят в наше правое дело и в неизбежную победу. Вместе с ними и комиссар полка летает как летчик. Нас ведет в бой ненависть к врагу и честь за погибших.

— Комиссару летать часто совсем не обязательно.

— Ну, это кто как понимает свое дело.

— Не дерзи. Ты же не рядовой летчик Ну, пошел в бой, когда надо, когда нужно воодушевить людей, когда трудно.

— А теперь каждый раз трудно; вылетая, не знаешь, придешь ли обратно. Но отказов идти в бой не было ни одного… Летчиков осталось мало, уже меньше половины полка, поэтому, если бы и не хотел лететь, так надо. Иначе никакой политработы не получится.

— Командир-то в бой ходит?

— Редковато, но летает. У него дел много. А на маленькие группы у него, наверное, и нет нужды себя наряжать на вылет.

— Однако ты же летаешь… Мой тебе совет: хоть ты и комиссар, а летай пореже. И пока молод, не мешало бы тебе прислушиваться к старшим по возрасту, званию и должности. А то гребем в разные стороны.

— У Горького, например, выживают те люди, которые гребут против ветра, то есть ищут и побеждают. А авторитет, мне думается, надо создавать не кровью, а победами. Нас вам трудно понять. Не потому, что вы плохой, а потому, что в армии не служили и наш бой и его психологию не представляете.

— Ну, это ты уж слишком, товарищ Мельник Я к тебе с уважением, по-отечески, а ты меня плетью. Так не годится… Ну да ладно… Не будем считаться. Прощаю тебе за твою молодость и храбрость. С донесениями поаккуратней: что написано пером, не вырубишь топором. Очертя голову в огонь не лезь, не горячись. Войны еще впереди много, успеешь. Людям надо разъяснить смысл законности, не забывай про митинги и общие собрания. Что касается нас с командиром, то мы постараемся принять по истребителям меры. Но только вам могу сказать, что дальше будет еще труднее…

— Работу мы проводим, разъясняем. Люди всегда готовы идти в бой и работают без отдыха сутками. Но трудно объяснять смысл боевого устава, когда жизнь требует другого. А как в других полках?

— Вообще-то задавать вопросы старшим не положено. Но так и быть, скажу: плохо, тоже большие потери. На этом участке фронта наступает армейская группа «Вейхс», что-то около двенадцати-пятнадцати дивизий, а поддерживает ее вся авиация Четвертого воздушного флота. И мне думается, что вскоре будет нам еще тяжелее. Возможно, фронт не удержим. Есть еще какие-либо вопросы? Нужна моя помощь?

— Нет, все ясно.

— Ну, тогда учти мою критику и выполняй указания. Успехов тебе в полку.

Удовлетворения Мельнику разговор не принес. Но определил суть отношений, приоткрыл перспективу ближайших событий. Начальник не хотел получать откровенных донесений, идущих вразрез с официальными воззрениями, так как их нужно было докладывать дальше уже с его собственными выводами и предложениями, к чему он, видимо, не готов и боится откровенных, справедливых суждений. А раз так, то облегчения не предвиделось: с одной стороны — летчики, с другой — начальник, относящийся недоброжелательно, который может запретить летать, оторвать его от живого дела, от людей. Но служебные неприятности тонули в опасности предстоящего: «Возможно, фронт не удержим». Мельник спрашивал себя: «Куда же еще отступать? Украина вся за линией фронта. У врага! На севере тоже не лучше». Мельник опять вспомнил заученные навечно слова Фрунзе, с которыми, как он понимал теперь,