давно, очень быстро осознав, какие опасности они таят…

— Интересно…

— Еще бы. Вы можете узнать и более интересные вещи. Было бы только желание.

— Очень мило, — сказал Пушкин. — Я тронут. И что для этого нужно сделать? Добыть кровь из пальца и подписать ею некое обязательство? Душу продать?

— Не обижайтесь, друг мой, но ваши представления на сей счет так и тянет назвать дремучими… — Князь безмятежно улыбнулся. — Давайте не будем играть в прятки. Думаю, вы уже прекрасно понимаете, что судьба вас свела с людьми… как бы это деликатнее выразиться… несколько отличающимися от обычных людей?

— Понимаю, — сказал Пушкин, ни на миг не позволяя себе расслабиться. — Не осталось недомолвок…

Князь покивал:

— И вам, конечно, как всякому, скверно знающему предмет, наверняка мерещатся всякие ужасы? Сосущие кровь из беззащитных людей упыри? Зловредные колдуны в черных плащах, которые в полночь сходятся на росстанях и приносят в жертву детей, а потом чертят кровью каббалистические знаки… Не отрицайте, у вас в воображении возникали такие или похожие картины? Жуткие ритуалы, восстающие из могил полусгнившие трупы, воющие оборотни… Ну, признайтесь!

— А разве дело обстоит иначе?

Князь рассмеялся, как подлинно светский человек, мелодично, негромко:

— Какая чепуха… Александр, вам не приходило в голову, что наши науки, как и все прочие, движутся от детства к зрелости? Я не отрицаю, в Средневековье сплошь и рядом встречалось то, что мы только что перечислили, но ведь это было Средневековье. Никто не смеется над географами античности, полагавшими Землю плоской, или первыми биологами, полагавшими, что женщина зачинает от ветра… У этих наук было свое детство. В точности так обстоит и с нами. Поверьте на слово: ни мне, ни моим друзьям в жизни не приходилось варить в полночь на перекрестке дорог черную кошку в одном котле с жабами или, обрастая шерстью в полнолуние, носиться по чащобам… Это было детство, и оно давным- давно прошло. На дворе стоит век просвещения, электричества, светильного газа, воздухоплавания, пароходов морских и сухопутных… Так что рассматривайте нас как ученых, друг мой. Да-да, в сущности, так и обстоит. Как и подобает истым ученым, мы просто-напросто изучаем некую силу, как физик изучает электричество. И пытаемся использовать ее в нашем мире, как используют для освещения газ господа инженеры… Вот и вся суть, если вкратце. Все пристойно, благонамеренно, в полном соответствии с просвещенным веком, никто не чертит колдовских знаков кровью нерожденного младенца, не устраивает шабаши в чертовски некомфортных местах вроде уединенных гор и лесных пещер. Есть некая сила и есть исследователи. Попробуйте взглянуть на проблему с этой точки зрения, и вы, не исключено, многое для себя пересмотрите…

— Заманчиво, — сказал Пушкин.

— И, между прочим, вполне реально. Вы еще не поняли, почему вами так заинтересовались… и, между прочим, позволяли некоторые шалости, за которые кто-нибудь другой давно остался бы без головы? У вас есть задатки, друг мой. Знаете, каждый одаренный человек питает к чему-то склонности. Один — ювелир, другой — художник, третий — прирожденный банкир… Так и с вами обстоит. У вас есть некие качества и способности, которые при надлежащем развитии позволят вам продвинуться очень и очень далеко…

— Среди вас?

— Именно.

— Спасибо за честь, — сказал Пушкин иронически. — Но вынужден ваше предложение отклонить…

— Почему же?

Пушкин наклонился и посмотрел ему в глаза:

— Потому что мы оба прекрасно понимаем, что за фигура кроется за явлением, деликатно именуемым вами «силой»… Не правда ли?

Князь отвел взгляд, улыбнулся чуть натянуто:

— Да полноте! Неужели вы верите в то, что церковь вбивала в умы в период своего детства? Они попросту нисколечко не повзрослели, Александр. Науки и искусства давным-давно шагнули из детства в зрелость, а эти продолжают перепевать байки тысячелетней давности. Не в состоянии идти в ногу с прогрессом.

— Ну что же, — сказал Пушкин, — позвольте уж и мне, убогому, не гнаться за прогрессом очертя голову… Или вы намерены завлечь меня силой?

— Ну что вы, право! — воскликнул князь с видом нешуточной обиды. — Какое там принуждение… Простите старому цинику откровенные слова, но так уж устроено и заведено, что в некоторых случаях любое принуждение бессильно. Необходимо исключительно добровольное согласие…

— Другими словами, то, чего вы от меня никогда не дождетесь.

— Ну что же, — сказал князь. — Другой на моем месте пустился бы в долгие уговоры, мешая лесть с угрозами, расписывая выгоды и прельщая великолепным будущим… Что же, я повидал мир и людей. И могу определить, когда уговоры бесполезны. Жаль, конечно, жаль, вы и не представляете, чего себя лишаете…

— Зато я хорошо представляю, чего себя лишу, поддавшись на ваши уговоры. — Пушкин поднял голову, его глаза блеснули лукаво, озорно. — Ваше сиятельство, а что, если я вас попросту перекрещу? И прочитаю молитву? Конечно, это в данном случае может и не вязаться с правилами хорошего тона и поведением воспитанного гостя…

— Да сделайте одолжение… — скучным голосом сказал князь, кривя губы. — Вы меня разочаровали… Способнейший молодой человек с большими задатками — и вдруг скатывается к такому примитиву… Ну, валяйте, чертите крестное знамение… Может, у вас под сюртуком и бутыль святой воды припрятана? А то и осиновый кол? Не стесняйтесь, развлекайтесь, как вам угодно. Давайте вместе: да воскреснет Бог и расточатся враги его… Апаге, сатанас, апаге! — Он поднял руку и, весело гримасничая, изобразил в воздухе крестное знамение. — Ну, что же вы? Вы гость здесь, можете творить, что хотите…

Он не лицедействовал — Пушкин видел, что собеседник и в самом деле не боится ничего из того, что сам он полагал действенным средством против нечисти. И остался сидеть неподвижно, понурив голову.

Князь рассмеялся:

— Молодо-зелено… Любезный друг, не стану отрицать, есть… процедуры, которые нам способны причинить определенный вред. Но, говоря откровенно, они не имеют ничего общего с тем примитивом, который лезет вам в голову. А возможно, дело еще и в том, кто эти процедуры проводит. То, что получилось бы у какого-нибудь святого человека, не сработает в руках бабника, завзятого картежника, задиры и дуэлянта, который без зазрения совести наставляет рога законным мужьям, ставит на кон в игорном доме главы своих поэм, распивает шампанское с проститутками и швыряет бильярдными шарами в партнеров по игре, с которыми поссорился опять-таки по своей несдержанности… Любезный друг, поверьте, я нимало не стремлюсь вас оскорбить, перечисляя все эти ваши подвиги. Просто-напросто хочу объяснить, что в а с я не опасаюсь, можете крестить меня, пока не устанет рука…

— Спасибо за разъяснения, — сказал Пушкин.

— А то попробуйте, в самом деле? — радушно предложил князь. — У меня где-то Библия валяется, у вас на шее висит крестик, за осиновыми кольями пошлем лакея… В моем уединении живется скучно, и я был бы рад случайному развлечению…

Пушкин сердито молчал.

— Значит, решительно не хотите доставить удовольствие старику, гоняясь за мной с осиновым колом? Жаль, жаль… Ну, не смею неволить. Пожалуй, я и в самом деле дал промашку, не пригласив вашего пылкого и недалекого умом друга. Вот кто не заставил бы себя упрашивать, сходу взялся бы за дело…

Пушкин сказал холодно:

— Я полагаю, мы исчерпали темы, ради которых вы меня пригласили? Не позволите ли откланяться?