не существует… хотя это, конечно, не означает, что нет долголетия. Настоящего долголетия. Не интересуетесь?

— Нисколько, — сказал Пушкин. — Получится, что я переживу всех, кого знаю и люблю… Выпаду из своего времени, а значит и из жизни. Какой это, должно быть, тоскливый ужас — долголетие, то самое, настоящее, о котором вы говорите…

— Вы полагаете? Зря… Своя прелесть в этом есть.

— Увольте…

Помолчав, князь встал, прошел к золоченому шкафчику в углу, — его движения были энергичными, молодыми, отнюдь не соответствовавшими седине и определенному числу морщин — и вынул оттуда что-то продолговатое, более всего похожее на лакированный ящик для пистолетов. Поставил на стол перед Пушкиным и поднял крышку (при этом крышка, словно музыкальная шкатулка, сыграла короткую приятную мелодию).

Внутри, в выстланных синим бархатом прямоугольных гнездах, покоились рядами странные предметы, более всего похожие на флакончики духов, только без горлышка — овальные, несомненно, стеклянные: показалось, что они слабо светятся изнутри, каждый своим цветом. Зачем-то Пушкин сосчитал их — шесть рядов по шесть флаконов.

— Хорошо, — сказал князь. — Долголетие, как и устрицы, не всякому по вкусу. А что вы скажете насчет этого? — Он достал один сосуд и, держа двумя пальцами, посмотрел сквозь него на свет. Лучик полуденного солнца уперся прямо в выпуклый стеклянный бочок, и Пушкин отчетливо видел, что внутри колышутся словно бы струйки синеватого тумана, кружась, переплетаясь, распадаясь ежесекундно менявшимися узорами. И что-то темное, устойчивое вроде бы кружило внутри, но его не удавалось разглядеть в точности из-за переплетения туманных струек.

— Называйте это как угодно — талисманом, оберегом, — сказал князь, наблюдая за игрой синего сияния и теней внутри сосуда. — Не в том суть. Главное, человек, у которого в кармане будет лежать этот предмет, никогда не проиграется в карты… По-моему, это очень близкая вам тема, даже, можно выразиться, животрепещущая? Здесь собраны обережения на все случаи жизни. На дуэли или на войне любая пуля всегда пролетит мимо вас, как и разбойничий нож промахнется. Вы никогда не подхватите какую-нибудь эпидемическую заразу… И даже простой насморк. Вас никогда не бросит женщина. Вас не смогут обмануть. Вас будет особенно ценить, продвигать и награждать начальство. Счастье, удача, везение — это все здесь… Поменяемся? Вам достанется этот небесполезный ящик, а мне — кипа старых бумаг и дрянное колечко…

— А что это там, внутри, виртуозится? — спросил Пушкин с искренним интересом. — Или… кто?

— Какая вам разница? Если эти предметы служат надежнее механизма лучших часов?

— Слыхивал я краем уха и про подобное, — сказал Пушкин. — Не нравится мне тот, кто там сидит, тем более когда их столько… Говорят еще, что хозяин такой вот вещички, когда умрет, получит в лице этой твари из склянки настойчивого проводника в те места, куда ни один здравомыслящий человек не станет стремиться…

— А если я вам скажу, что это вздор?

— Все равно.

— Послушайте, — тихо, серьезно произнес князь. — Вы, я вижу, чертовски капризный клиент… Скажите в таком случае, что вам самому нужно?

— А вы можете предложить что-то еще?

— Едва ли не все, что вам может прийти в голову… — Князь сделал широкий жест. — В этой комнате найдется множество полезнейших предметов… скажите только, чего вы хотите.

— Ничего.

— Я так и не могу понять, что это — убежденность или глупость? — заметно теряя терпение, спросил князь. — Ведь вам самому, вам лично ни эти бумаги, ни кольцо не нужны. Ну зачем вам умение двигать неодушевленные предметы? Уж безусловно вы не собираетесь управлять картами в колоде или изумлять девиц, заставляя плясать ломберный столик… Привезете все это начальству, вас похлопают по плечу и в виде поощрения предложат еще какое-нибудь дельце, на котором вы уж точно сломаете шею… Ну, могут еще выхлопотать медаль, следующий чин… Не мелко ли?

— А вам зачем это все? — спросил Пушкин. — Коли уж шкафы у вас и без того ломятся от чудесных и диковинных предметов? Зачем вам умение управлять статуями или деревянными птицами, какими торгуют на ярмарках? Не хотите же вы начать карьеру фокусника в балагане? «Карраччоло — укротитель стульев и подсвечников!» Не могу представить вас в столь пошлой роли. Можно, конечно — я с этим уже сталкивался — совершать с помощью этого умения убийства за щедрую плату… Но это опять- таки мелко, и человеку вроде вас выгоду принесет мизерную…

Лицо князя было мечтательным и чуточку отсутствующим. Он словно бы расслабился на краткое мгновение.

— Мизерная, говорите, выгода? Ну, это как сказать… — и тут же спохватился. — Любезный друг, а почему бы вам не признать, что и у человека вроде меня бывают коллекционерские страсти? Капризы пресыщенного аристократа?

— Простите, но мне плохо верится… — сказал Пушкин твердо. — У вас должна быть некая цель, я только не понимаю, какая… Но вряд ли она добродетельна. А потому все, что у меня есть, следует держать от вас подальше…

— Это ваше последнее слово? — без малейшего раздражения, очень деловито спросил князь.

— Да, разумеется, — сказал Пушкин. — Что бы вы ни предлагали…

С невозмутимым видом князь кивнул — и только в следующий миг Пушкин понял, что кивнул не ему, а кому-то за его спиной. Он вскочил на ноги, но было поздно — несколько сильных рук схватили его так, что пошевелиться не было никакой возможности, а чья-то сильная ладонь еще и вцепилась в волосы, удерживая голову так, что смотреть он мог только вперед. Ногти на этих пальцах были не короче, чем у него самого, больно царапали кожу, словно и не ногти это были, а… Он с содроганием увидел краем глаза, что вцепившаяся в его локоть ручища хотя и не отличалась почти от человеческой, но кожа на ней была коричневая, морщинистая, как кора старого дуба, покрытая пучками жесткой черной щетины.

— Вы ужасно самонадеянны, молодой человек, — наставительно сказал князь, выпрямившись во весь рост. — Точнее говоря, вас подвело неумение выстраивать логические размышления до конца. Не стану скрывать, я и в самом деле не могу отобрать у вас силой то, что мне нужно… Но отчего вы решили, что и во всем остальном вам обеспечена полная неприкосновенность? — Он улыбнулся уже без тени дружелюбия. — Вы все же отдадите мне то, что меня интересует, совершенно добровольно. Так и скажете: «Возьмите, будьте так добры…». Этого будет достаточно.

— Мой друг…

— У вашего друга, поверьте, сейчас выше головы собственных хлопот, — сказал князь. — Вот уж не до того, чтобы озабочиваться вашей судьбой… Я догадываюсь, что вы спрятали бумаги в какой-нибудь банк. Но это ничего не меняет, вы попросту сами возьмете их оттуда, сами отдадите их мне, но сначала отдадите кольцо…

Он небрежно повел указательным пальцем, и Пушкин почувствовал: его ноги отрываются от пола. Пленившие его создания, обладавшие нечеловеческой силой и невероятной хваткой, потащили его в угол гостиной, к невысокой двери. Он пытался было сопротивляться, но не было никакой возможности.

Громко топая — очень хотелось верить, что не более чем подошвами, неизвестные протащили его по лестнице, спускавшейся все ниже и ниже, на ней становилось все темнее — они уже оказались ниже уровня земли. Вскоре сгустился совершеннейший мрак, но это, казалось, ничуть не мешало тащившим его, они топотали столь же уверенно, нисколько не замешкавшись.

Впереди, судя по звуку, стукнула тяжелая дверь, повеяло сырым холодом… Существа опустили его ногами на пол, но хватки не ослабили. В углу что-то зашипело, мелькнула вспышка, и тут же загорелся самый что ни на есть прозаический масляный фонарь — вот уж чего Пушкин не ожидал увидеть в этом логове…

Желтое пламя, колыхнувшись, успокоилось, светило теперь ярко и ровно. Он оказался в сводчатом, довольно большом подвале, сложенном из тяжелых плит темного камня, но главное было не в этом…