Она медленно кивнула:

— Нам было хорошо вместе. Я мечтала, чтобы ты быстрее приехал домой. Она знает, кто ты.

Я вспомнил Алике, стоявшую в свете лампы в начале нашей последней ночи восемь лет назад, рассматривающую влажные, липкие пальцы, испачканные во влагалищном содержимом.

— Почему же ты мне не сообщила?

Женщина пожала плечами:

— Ты уже уехал, когда я удoстоверилась в этом.

— Ты могла бы послать мне сообщение по сети, мой отец мог бы вызвать для этого наемников.

— Твои родители уже однажды обвинили меня.

— Обратилась бы к Лэнку.

Алике медленно кивнула.

— Да, между прочим, он предлагал мне поступить подобным образом много раз, причем очень настойчиво.

— Тогда почему ты не уступила?

— Ну и что бы это дало? Что бы ты сделал?

Последовало долгое молчание, во время которого Алике зарылась пальцами в волосы на моей груди, провела рукой по бедру, затем по низу живота, по органу, не готовому к восторгам любви. Был вопрос, но ответ на него что-то не лез в голову. „Что бы я сделал?“ Гм. Можно попробовать:

— Я бы приехал навестить тебя и ее. Я бы отправил тебя куда-нибудь в другое, лучшее место.

— Мы жили неплохо. О нас заботился Лэнк.

— Я отблагодарю его. — Не надо.

Я вспомнил момент нашего прощания на станции в Дурхейме. Брат что-то говорил мне о сострадании, которое он раздает направо и налево. Что ж, это его призвание и профессия, но я все равно отблагодарю его.

Женщина попросила:

— Займись со мной любовью еще раз, Ати. Эта старая Алике рядом с тобой хочет возобновить в памяти воспоминания, которые можно лелеять пустыми, одинокими, холодными ночами, когда ты снова уедешь. — Она взяла мою руку и направила ее между своих ног.

Утром меня разбудил шаловливый солнечный луч, светящий прямо в лицо, а раскрытое тело холодил ветерок. Алике лежала рядом со мной, теплая, влажная масса согревала мне бок, сердце гулко стучало в груди. Обняв меня, она подняла одно колено, а другое положила на бедро. Женщина медленно, размеренно дышала.

Я открыл глаза, ожидая увидеть небо, а вместо него увидел глаза Кэй. Она сидела в ногах, около бедер матери, одетая в ночную рубашку, и смотрела на нас.

Девочка наклонилась вперед, положив локти на обнаженное бедро Алике, уперев подбородок в ладони. В глазах ребенка появилось веселье, а на- лице сияла легкая улыбка.

— Ну, — произнесла она, — доброе утро, соня. Я думала, что ты никогда не проснешься. Я умираю с голоду, но решила дождаться вас.

В моей груди родилось какое-то непонятное ощущение. Я ждал непонятно чего, может, того, что она назовет меня отцом? Да ну, чепуха все это, подобный сюжет я уже видел в одном из старых фильмов и читал когда-то в детской книжке. Кэй тоже, наверно, читает подобную литературу.

Может случиться и такое, что моя дочь ходит в другую школу. Девочка очень странно отреагировала, обнаружив мать в такой двусмысленной ситуации. Не похоже, чтобы подобное случалось в прошлом. Семь лет? Хотя это могло произойти уже сотни раз.

Девочка протянула ладошку над спящей матерью и схватила мою руку, поднимая ее с ребер Алике:

— Пойдем, — позвала она, — ты можешь приготовить что-нибудь овсяное.

— Овсяное, гм… Но ведь молока нет.

Она усмехнулась:

— Не будь таким глупым.

Тогда я сел, потянулся, а Кэй во все глаза смотрела на меня, на мои мускулы и толстые, бугристые белые шрамы. Я взглянул на лежащую Алике, на ее спящее расслабленное лицо, закрытые глаза, приоткрытый рот. Она дышала размеренно, умиротворенно.

Кэй настаивала:

— Пойдем, пусть она поспит, пока овсянка не будет готова.

Мы самозабвенно готовили на завтрак кашу без молока, всыпав туда столько коричневого сахара, что она стала похожа на полурастаявшее шоколадное тесто. Алике, сонно моргая глазами, вошла в кухню как раз в тот момент, когда мы разливали завтрак в три тарелки. Начинал кипеть чайник, сначала покашливая, потом засвистев. Женщина была одета в выцветший, старый халат, волосы разбросаны по плечам. Кэй улыбнулась матери и принялась накладывать кашу.

Алике стояла в дверях, глядя на странную пару — дочь в ночной сорочке, готовящую завтрак, с мускулистым „шкафом“ в неглиже.

После еды мы с женщиной стояли под душем.

Подогретая солнцем вода из цистерны на крыше струилась по нашим телам, тесно прижавшимся друг к другу. Алике наклоняла мое лицо, требуя поцелуя. Я помню, как Кэй просила нас взять ее с собой в душ.

Это как надо понимать. Невинность? Дети, однако, редко задают невинные вопросы.

Девочка стояла в дверях, наблюдая, как мы с Алике одевались. Моя форма казалась явно не к месту, какой-то твердой, жесткой, неуютной, сковывающей движения. Алике дотронулась до воротника, глядя на две ярких звезды:

— А что там было до этого? По-моему, три соединенных маленьких'бриллианта?

— Тогда я имел чин джемадар-майора, а сейчас я риссальдар.

— Не знаю, что это означает.

Кэй проговорила:

— А я знаю, ма. Джемад ар-майор командует полком из миллиона двадцати четырех тысяч солдат, а у риссальдара в подчинении находится бригада из шестнадцати тысяч трехсот восьмидесяти четырех человек. Под его началом служит шестнадцать джемадармайоров.

Мы гуляли под жарким майским солнцем. Впереди скакала через пни и торчащие корни Кэй. Мы шли вдоль старой дороги, ведущей вниз от парка Линкольна. На грязной тропинке виднелись отпечатки чьих-то ног, причем, в основном, детских, один или два следа от велосипедных шин. Дорога вела через развалины старых поселений, через ручей, по поваленному бревну. Дочь пробежала по нему легко, а я медленно и осторожно, ведя Алике, явно страшащуюся перехода.

Старая глиняная шахта, когда мы медленно шагали мимо нее, была пуста. В ней находилось много красной, грязной воды, у кромки которой лежали старые белые кости. Там же начинала расти высокая трава. Я попытался вспомнить как выглядело это место до Вторжения, когда мне было столько лет, сколько сейчас Кэй, но не смог, В то золотое время Алике выглядела костлявой маленькой девочкой, что я изредка встречал в школьном