которой лежали осколки, и выбросил все в корзину для бумаг. Теплый свет, озарявший комнату, стал как будто вдвое теплей. С улицы доносилось постукивание и скрежет — это убирали развалины. На столе стояли остатки принесенного от Биндинга угощения. «Оказывается, можно размышлять о многом одновременно», — подумал Гребер.

— Я поскорее уберу со стола, — сказала Элизабет, — почему-то мне теперь и смотреть на все это противно.

— А куда?

— В кухню. Успеем до завтрашнего вечера спрятать то, что останется.

— Ну, завтра к вечеру не много останется. А что, если фрау Лизер вернется раньше?

— Вернется так вернется.

Гребер изумленно посмотрел на Элизабет.

— Я сама удивляюсь тому, что я каждый день другая, — ответила она.

— Не каждый день — каждый час.

— А ты?

— Я тоже.

— Это хорошо?

— Да. А если и нехорошо, то ничего, не беда.

— Ничего — это тоже что-то, верно?..

— Пожалуй.

Элизабет выключила свет.

— Можем теперь опять открыть могилу, — сказала она.

Гребер снова распахнул окна. И тотчас же в комнату залетел ветер. Занавески заколыхались.

— Вот и луна, — сказала Элизабет.

Багровый лунный диск выплывал над разрушенной крышей напротив. Луна казалась чудовищем с огненным загривком, она вгрызалась в улицу. Гребер взял два стакана и до половины налил их коньяком. Один он протянул Элизабет.

— А теперь выпьем вот этого, — сказал он. — Вино не для темноты.

Луна поднялась выше, она стала золотой и более торжественной. Некоторое время они лежали молча. Элизабет повернула голову.

— Что же мы, в конце концов, счастливы или несчастны? — спросила она.

Гребер задумался. — И то, и другое. Так, верно, и должно быть. Просто счастливы нынче только коровы. А может быть, даже и они нет. Может быть, уже только камни.

Элизабет взглянула на Гребера. — Но и это не имеет значения. Как по-твоему?

— Не имеет.

— А хоть что-нибудь имеет значение?

— Да, имеет. — Гребер всматривался в холодный золотистый свет, медленно заливавший комнату. — То, что мы уже не мертвецы, — сказал он. — И то, что мы еще не мертвецы.

Наступило воскресенье. Утром Гребер отправился на Хакенштрассе. Он заметил, что чем-то вид развалин изменился. Ванная исчезла, а также остатки лестницы; кроме того, узкая, недавно расчищенная дорожка вела за угол стены и во двор, а оттуда к остаткам дома. Казалось, здесь начал работать отряд по расчистке развалин.

Гребер пробрался по этой расчищенной дорожке и вошел в полузасыпанное помещение, в котором узнал бывшую домовую прачечную. Низкий темный коридор вел дальше. Он зажег спичку и осветил его.

— Что вы тут делаете? — вдруг крикнул кто-то за его спиной. — Вон отсюда! Сейчас же!

Гребер обернулся, но в темноте никого не увидел и пошел обратно. Во дворе стоял человек на костылях. Он был в штатском и в наброшенной на плечи военной шинели.

— Что вам здесь понадобилось? — прорычал он.

— Я здесь живу. А вы?

— Здесь живу я, и больше никто, понятно? И уж ни в коем случае не вы! Что вы тут вынюхиваете? Украсть что-нибудь хотите?

— Слушай, приятель, не волнуйся, — сказал Гребер, посмотрев на его костыли и военную шинель. — Здесь жили мои родители и я тоже, пока меня не взяли в армию. Ясно тебе?

— Это может сказать каждый.

Гребер взял инвалида за костыль, осторожно отодвинул его и прошел мимо него к черному ходу.

Во дворе он увидел женщину и ребенка. За ней следовал человек с киркой. Возле дома стоял какой-то сколоченный на скорую руку сарайчик. Женщина шла от сарайчика, а мужчина — с другой стороны.

— Что случилось, Отто? — спросил инвалида человек с киркой.

— Да вот этого молодца поймал. Что-то тут вынюхивал. Уверяет, будто здесь жили его родители.

Человек с киркой злобно усмехнулся.

— А еще что скажешь?

— Ничего, — ответил Гребер. — Именно это.

— Другого-то ничего не придумаешь, а?.. — Человек поиграл киркой и замахнулся ею. — Вон отсюда! Считаю до трех, а потом придется слегка проломить тебе башку. Раз…

Гребер бросился на него сбоку и ударил. Человек упал, и Гребер вырвал у него из рук кирку.

— Вот так-то лучше будет, — сказал он. — А теперь, если желаете, зовите полицию! Но ведь вы этого не желаете? Верно?

Человек, который замахнулся киркой, медленно поднялся. Из носа у него шла кровь.

— В другой раз смотри, плохо будет, — добавил Гребер. — Рукопашному бою нас в армии здорово учат. А теперь объясните, что вы тут делаете.

Женщина просунулась вперед. — Мы здесь живем. Разве это преступление?

— Ты в самом деле говоришь правду? — спросил инвалид.

— А зачем мне врать? Что тут можно украсть?

— Да уж голодранец найдет… — сказала женщина.

— Мне это ни к чему. Я здесь в отпуску и опять уезжаю на фронт. Видели записку там, перед входной дверью? Ту, где написано, что человек ищет своих родителей? Это я написал.

— Ты? — спросил инвалид.

— Да, я.

— Ну, тогда другое дело. Понимаешь, друг, приходится людям не доверять: нас разбомбили, мы здесь и приютились. Ведь где-нибудь жить-то надо.

— А вы все это сами убрали?

— Отчасти. Нам помогли.

— Кто же?

— Знакомые, у которых есть инструменты.

— Вы под обломками находили убитых?

— Нет.

— Действительно не находили?

— Наверное нет. Мы — нет. Может, тут раньше был кто-нибудь? Но мы никого не нашли.

— Вот, собственно, все, что мне хотелось узнать, — сказал Гребер.

— Для этого незачем морду бить, — возразила женщина.

— Это ваш муж?

— А вам какое дело? Нет, не муж, брат. Видите, он в крови.

— Я разбил ему только нос.

— Нет, и зубы.

Гребер поднял кирку. — А это что? Он ведь замахнулся на меня.

— Он бы вас не тронул.

— Милая моя, — сказал Гребер, — я не привык ждать, пока меня тронут.

Он зашвырнул кирку, и она, описав широкую дугу, упала на кучу щебня. Все проводили ее взглядом.