подчеркнуто особой сноской на полях одной из страниц proces: «Ни родителям, ни кому-либо другому она не сообщала о своих видениях». Возможно, что такое неповиновение родителям послужит само по себе доказательством сатанинской основы ее деяний.

— Думаешь ли ты, что поступила правильно, уйдя на войну без родительского соизволения? Написано ведь: чти отца твоего и матерь твою.

— Во всем, кроме этого, я оказывала им повиновение. А в этом поступке я письменно покаялась перед ними и получила их прощение.

— А! Ты каялась перед ними? Значит, ты признавала себя виновной в том, что ушла без их позволения!

Жанна была возмущена. Глаза ее сверкнули, и она вскричала:

— Мне повелел Господь, и я должна была уйти! Будь у меня сотня отцов и матерей, будь я королевская дочь, я все равно ушла бы.

— Спрашивала ли ты у твоих Голосов, можно ли тебе сказать родителям?

— Они хотели, чтобы я им сказала, но я ни за что не осмелилась бы причинить родителям это страдание.

По мнению судий, такое опрометчивое решение было признаком гордости. А от гордости этого рода один шаг до кощунственного обожествления.

— Твои Голоса называли тебя «дщерью Господа»?

Жанна ответила прямодушно и доверчиво:

— Да. Еще до осады Орлеана — и после того — они называли меня «дщерью Господа».

Они занялись поисками еще каких-нибудь доказательств гордости и суетности.

— На каком коне ты ехала, когда была взята в плен? От кого ты получила его?

— От короля.

— Были у тебя еще какие-либо королевские подарки? Какие-либо богатства?

— У меня были собственные лошади и вооружение; кроме того, мне были даны деньги для уплаты жалованья моим служащим.

— Была ли у тебя казна?

— Да. Десять или двенадцать тысяч крон. — И она добавила с наивностью: — Не слишком большие деньги для ведения войны.

— Не у тебя ли теперь эта казна?

— Нет. Эти деньги принадлежат королю и находятся на сохранении у моих братьев.

— Что это за оружие ты принесла в дар церкви в Сен-Дени?

— Мой набор латных доспехов и меч.

— Не для того ли оставила там оружие, чтобы оно являлось предметом поклонения?

— Нет. То был поступок благочестия. Воины, получившие рану, придерживаются обычая приносить подобный дар этой церкви. А я была ранена под Парижем.

Решительно ничто не могло воздействовать на их каменные сердца, на их заглохшую фантазию. Они остались безучастны даже к этой милой, так просто нарисованной картинке, на которой была изображена раненая девушка-воин, вешающая свои игрушечные доспехи рядом с угрюмыми, запыленными кольчугами исторических защитников Франции. Нет, для них тут ничего не было; они ценили только то, чем можно было так или иначе повредить и нанести обиду этому неповинному созданию.

— Кто кому больше помогал: ты своему знамени или знамя — тебе?

— Кто бы кому ни помогал — это не имеет значения: ведь победы были дарованы Богом.

— Но сама-то ты полагалась больше на себя или же на свое знамя?

— Ни на себя, ни на знамя. Я уповала на Бога, и больше ни на кого.

— Во время коронации не было ли твое знамя обнесено вокруг короля?

— Нет. Не было.

— Почему твоему знамени было отведено место на коронации, предпочтительно перед знаменами других полководцев?

И тогда кротко и тихо прозвучал тот трогательный ответ, который будет жить, пока жива человеческая речь, и будет переводиться на все языки, и будет неизменно, вплоть до последнего дня, волновать все человеческие сердца:

— Оно разделило тяжесть трудов — оно заслужило и радость почета {Ее слова переводились много раз, но всегда безуспешно. В подлинной ее речи есть нечто неотъемлемо трогательное что делает тщетными все попытки передать эти слова языком другой страны. Есть в них какое-то тонкое благоухание исчезающее в передаче. Вот что сказала она:

«Il avait ete a la peine, c'etait bien raison q'uil fut a l'honneur».

Монсиньор Рикар, почетный генерал-викарий архиепископа Экского (Aix), дал весьмаметкий отзыв (см. «Jeanne d'Arc la Venerable», стр. 197) об «этом вдохновенном ответе который навеки запечатлен в истории знаменитых изречений как вопль французской и христианской души смертельно раненной в своем патриотизме и в своей вере». — м. Т. }.

Как это просто сказано, и как красиво! И как рядом с этим бледнеет заученное красноречие светил ораторского искусства! Красноречие было прирожденным даром Жанны д'Арк, и этот дар проявлялся у нее без принуждения, без подготовки. Ее слова были так же возвышенны, как ее деяния, как ее душа: они зарождались в великом сердце и чеканились великим разумом.

Дальнейшая деятельность малого тайного суда ознаменовалась поступком столь низменным, что и теперь, дожив до глубокой старости, я не могу хладнокровно об этом вспоминать.

В самом начале своих сношений с Голосами, в Домреми, Жанна, тогда еще ребенок, дала торжественный обет посвятить свое чистое тело и свою чистую душу служению Богу. Как вы помните, родители, желая воспрепятствовать ее воинственным намерениям, потащили ее на суд в Тул, чтобы принудить к браку, на который она никогда не давала согласия, — к браку с нашим бедным, добродушным, хвастливым, огромным, доблестным, и дорогим, и незабвенным товарищем — знаменосцем, который пал в честном бою и спит непробудным сном вот уже шестьдесят лет, — мир его праху! И вы помните, что Жанна, когда ей было шестнадцать лет, предстала перед этим почтенным судом, сама повела свою защиту, изорвала в клочки все притязания бедного Паладина и развеяла их по ветру; вы помните, что пораженный старик судья отозвался о ней как о «дивном ребенке».

Вы помните все это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда эти лживые попы, благодаря которым Жанна на протяжении трех лет должна была четыре раза вступать в неравную битву, — когда они начали сознательно извращать все обстоятельства этого дела и выставлять его в таком свете, как будто Жанна привлекла Паладина к суду и, лживо утверждая, что он обещал на ней жениться, хотела его принудить к этому.

Конечно, не было такой низости, за которую не постыдились бы ухватиться эти люди в своем жадном стремлении погубить беззащитную девушку. Им надо было доказать, что она забыла свой обет и пыталась его нарушить.

Жанна в подробностях восстановила истинную картину этой тяжбы, но понемногу потеряла терпение и закончила несколькими словами, обращенными к Кошону; томится ли он теперь в огненном пекле, где ему надлежит пребывать, или же он обманным путем перебрался в иную обитель — все равно: он помнит эти слова до сих пор.

Конец этого заседания и часть следующего были посвящены обсуждению старого вопроса — о мужском наряде. Странно, что такие важные господа занимались столь пустым делом: они ведь хорошо знали одну из причин, побуждавших Жанну оставаться в мужском платье; причина эта заключалась в том, что в ее комнате неотлучно, днем и ночью, находились солдаты охраны, а мужская одежда могла лучше охранить ее скромность, чем женская.

Суду было известно, что Жанна, между прочим, задавалась целью освободить находившегося на