научила мать.

Подобные несущественные вопросы тянулись довольно долго. Все были уже утомлены, за исключением Жанны. Суд готовился закрыть заседание. Тут Кошон заявил Жанне, что она не должна делать попыток к бегству под угрозой, что в противном случае ее признают виновной в ереси (своеобразная логика!). Она ответила простодушно:

— Это запрещение меня ни к чему не обязывает. Если бы я могла убежать, я не стала бы упрекать себя, потому что я не давала такого обещания — и не дам.

После этих слов она сказала, что ее оковы слишком тяжелы, и просила, чтобы их сняли, потому что ее и без того зорко стерегут в башне и незачем прибегать к цепям. Но епископ отказал, напомнив ей, что она уже два раза пыталась бежать из тюрьмы. Жанна д'Арк была слишком горда, чтобы настаивать. Она лишь сказала, когда поднялась, чтобы идти со своей стражей:

— Действительно, я хотела бежать и — хочу бежать. — Затем она добавила таким тоном, который, я думаю, мог бы растрогать всякого: — Это право каждого узника.

И она ушла среди торжественной тишины, которая еще более усугубляла острую боль, возникавшую в моем сердце при звоне ее цепей.

Сколько у нее было присутствия духа! Ее никогда нельзя было застать врасплох. Она сразу заметила меня и Ноэля, как только опустилась на свою скамью; мы покраснели до корней волос от волнения и смущения, но ее лицо не отразило ничего, не обличило ничего. Пятьдесят раз в течение дня ее взор искал нас и скользил мимо, как будто она нас не узнавала. Другой на ее месте вздрогнул бы, увидев нас, и тогда… о, тогда, разумеется, мы попали бы в беду.

Медленно возвращались мы домой; каждый был занят своим горем, и мы не обменялись ни единым словом.

В тот же вечер Маншон сказал мне, что во время всего дневного заседания в амбразуре окна сидели, спрятавшись, несколько писцов, которым Кошон приказал составлять отчет, всячески искажая ответы Жанны и извращая их истинный смысл. О, поистине это был самый жестокий, самый бесчестный человек на свете! Однако его замысел не удался. Те писцы были одарены человеческим сердцем: не будучи в силах совершить такую низость, они отважились записать все достоверно, и Кошон проклял их и прогнал с глаз долой, пригрозив, что он их утопит — это была его излюбленная и наиболее часто повторяемая угроза. Затея эта выплыла на свет Божий, породив множество досадных толков, так что Кошон более не решился возобновить свою грязную игру. Известие это доставило мне некоторое утешение.

Придя на следующее утро в цитадель, мы заметили перемены. Нашли, что часовня слишком мала. Поэтому заседания были перенесены теперь в красивую палату, находившуюся рядом с большим залом. Число судей увеличили до шестидесяти двух — невежественная девушка должна была бороться с этой оравой, и не от кого ей было ждать помощи.

Привели пленницу. Она была так же бледна, как и раньше, но нисколько не изменилась к худшему со вчерашнего дня. Не странно ли? Вчера она просидела пять часов на этой жесткой скамье, положив цепи к себе на колени; ее травила, унижала, преследовала вся эта нечестивая шайка, и она ни разу не имела возможности хотя бы смочить водой пересохшие губы. Никто не заботился о ней, а вы уже достаточно узнали ее по моему рассказу, чтобы предугадать (надо ли добавлять это?), что она не стала бы просить милости у этих людей. И ночь она провела в своей холодной клетке, и цепи по-прежнему тяготили ее. А между тем, повторяю, явилась она во всеоружии спокойствия и бодрости, готовая возобновить сражение; мало того, из всех присутствовавших только она, видимо, не была утомлена вчерашними треволнениями. А ее глаза, о, если б вы увидели ее глаза, сердце ваше надорвалось бы. Видели вы когда-нибудь тот глубокий затуманенный огонь, ту величественную оскорбленную гордость, ту непобедимую отвагу, которая таится и горит в глазах запертого в клетку орла, и вы смиряетесь и робеете под гнетом этого немого упрека? Таковы были и ее глаза. Как они были глубоки и как удивительны! Да, всегда и при всех обстоятельствах они могли выразить, как отчеканенным словом, любой оттенок многочисленной смены ее настроений. В них были скрыты и потоки отрадного солнечного света, и нежный, спокойный вечерний полусумрак, и грозные, неистовые молнии. Не было в этом мире глаз, подобных ее глазам. Таково мое мнение, и со мной согласился бы всякий, кто имел счастье видеть эти глаза.

Заседание началось. И как бы вы думали, с чего оно началось? Точь-в-точь как вчера: с того же назойливого вопроса, который вызвал накануне столько пререканий и, казалось, был решен раз и навсегда. Епископ открыл заседание следующими словами:

— Ты должна теперь принести искреннюю присягу в том, что ты будешь правдиво отвечать на все предлагаемые тебе вопросы.

Жанна возразила невозмутимо:

— Я уже присягнула вчера, господин мой; удовлетворитесь этим.

Епископ продолжал настаивать; раздражение его заметно возрастало. Но Жанна лишь качала головой и молчала. Наконец она произнесла:

— Я уже присягнула вчера; этого достаточно. — Затем она добавила, глубоко вздохнув: — Поистине вы взваливаете на меня непосильное бремя.

Епископ по-прежнему настаивал, по-прежнему приказывал, но ничего не мог с ней поделать. В конце концов он отказался от дальнейших попыток и поручил производство допроса старому мастеру по части ловушек, хитросплетений и лицемерия — Бопэру, доктору богословия. Обратите внимание на внешнюю форму первого заявления этого крючкотворца — его слова были произнесены так непринужденно, так простодушно, что всякий неосторожный человек забыл бы об опасности:

— Ну, Жанна, дело наше совсем несложно: старайся только отвечать без запинки, искренно и правильно на те вопросы, которые я тебе буду предлагать; ведь ты обещала это своей присягой.

Затея его не удалась. Жанна бодрствовала. Она сразу заметила подвох.

— Нет, — сказала она. — Вы, может быть, спросите меня о таких вещах, о которых я не пожелаю и не буду говорить.

Затем, подумав о том, как святотатственна и как несвойственна их сану попытка этих служителей Бога проникнуть в дела Вседержителя, охраненные грозной печатью Его тайны, она добавила с оттенком предостережения в голосе:

— Если б вы лучше знали меня, то вы не решились бы иметь дело со мной. Я не поступала иначе, как по Откровению.

Бопэр переменил атаку и повел наступление с другой стороны. Он хотел, видите ли, подкрасться к ней под прикрытием невинных и малозначащих вопросов.

— Обучилась ли ты дома какому-нибудь ремеслу?

— Да, я умею шить и прясть.

И тут непобедимая воительница, победоносная героиня Патэ, покорительница льва-Тальбота, освободительница Орлеана, спасительница королевской короны, верховная начальница войск целого народа гордо выпрямилась и, слегка встряхнув кудрями, произнесла с наивным самодовольством:

— Если уж пойдет на то дело, я готова состязаться со всеми руанскими женщинами.

Толпа зрителей разразилась рукоплесканиями — это было приятно Жанне; и можно было заметить дружелюбную и ласковую улыбку на многих лицах. Но Кошон гневно обрушился на толпу, требуя соблюдения тишины и благопристойности.

Бопэр продолжал допрос. Между прочим он спросил:

— Занималась ли ты дома еще чем-нибудь?

— Да. Я помогала матери по хозяйству и пасла в поле овец и коров.

Голос ее слегка дрожал, но едва ли многие могли это заметить. Но на меня вдруг повеяло очарованием детских лет, и мои глаза затуманились слезами: некоторое время я не мог видеть того, что писал.

Бопэр, выдвигая различные вопросы, осторожно подбирался к запретной области и наконец