солдат и призывая их к дружной работе. В течение трех часов прилив чередовался с отливом. Но наконец подоспел Ла Гир, предпринял последнюю и успешную атаку — и бастилия Сен-Лу была в наших руках. Мы опустошили ее, забрав все припасы и всю артиллерию, а затем разрушили.

Наша доблестная рать на радостях кричала до хрипоты, и когда начали звать предводительницу, потому что войско желало воздать ей почести за победу, — то найти ее было нелегко; мы наконец отыскали ее: она сидела одна, среди груды тел, и плакала, закрыв лицо руками. Ведь она, как вы знаете, была молода, и ее геройское сердце было в то же время сердцем молодой девушки; в этом сердце была обитель сострадания и нежности. Жанна думала о матерях этих мертвых друзей и врагов.

В числе пленников было несколько священников — Жанна взяла их под свое покровительство и спасла им жизнь. Говорили, что, по всей вероятности, это переодетые воины; но она сказала:

— Кто может сказать: да или нет? Они носят Божественное облачение, и если хоть один надел его по праву, то, конечно, лучше простить всех виновных, чем обагрить свои руки кровью одного невинного. Я помещу их в своем жилище, накормлю их и отпущу спокойно на все четыре стороны.

Мы возвращались в город, выставляя напоказ пленников и захваченные нами пушки и развернув знамена. За семь долгих месяцев то были первые военные трофеи, которые довелось увидеть осажденным; то было первое торжество французского оружия. И конечно, горожане оценили это событие. Колокола звонили вовсю. Теперь Жанна была любимицей всего населения, и мы едва могли продвигаться по улицам: так велик был напор толпы, стремившейся взглянуть на нее. Ее новое имя было у всех на устах. О святой Деве из Вокулера забыли: город заявил свои притязания, и теперь она была Орлеанской Девой. Я испытываю блаженство, вспоминая, что услышал это имя, когда оно было произнесено впервые. Между первым провозглашением этого имени и последним земным упоминанием о нем… о, подумайте, сколько тленных веков будут отделять эти два мгновения!

Семейство Буше встретило Жанну так радостно, как будто она была им родная и спаслась от смерти каким-то чудом. Они пожурили ее за то, что она отправилась сражаться и подвергла себя столь великой и продолжительной опасности. Они не могли поверить, что она сама хотела расширить свое военное поприще, и спрашивали, действительно ли она стремилась окунуться в водоворот сражения или же попала туда случайно, увлеченная течением войск? Они просили ее быть в следующий раз осторожнее. Совет, пожалуй, был хорош, но он упал на невосприимчивую почву.

Утомленные долгой битвой, мы проспали весь остальной день и даже часть ночи. Встали мы со свежими силами и поужинали. Я, признаться, вовсе не был расположен возобновлять разговор о привидениях; остальные, по-видимому, держались того же мнения, потому что они весьма прилежно беседовали о подробностях сражения и ни словечка не говорили о призраках. И действительно, приятны и увлекательны были рассказы Паладина о том, как он нагромождал мертвецов: то он уложил пятнадцать зараз, то восемнадцать, то тридцать пять. Однако это могло лишь отсрочить беду: всему есть предел. Не вечно же он будет рассказывать. Вот он возьмет бастилию приступом, истребит весь гарнизон, и придется- таки ему остановиться, если только Катерина не подзадорит его и не попросит начать все сначала, как мы надеялись на этот раз. Но она была настроена иначе. Как только воцарилась пауза, она воспользовалась благоприятным случаем и затронула нежеланный вопрос; и мы должны были покориться, стараясь скрыть свою тревогу.

В одиннадцать часов вечера она и ее родители проводили нас в комнату с привидениями; мы захватили с собой свечи и факелы, чтобы вставить их в стенные шандалы. Дом был большой, с очень толстыми стенами, и эта комната находилась в самой отдаленной части здания, которая пустовала бог знает сколько лет, потому что пользовалась дурной славой.

Комната была просторна, вроде залы; в ней стоял прочный, хорошо сохранившийся дубовый стол; но кресла были изъедены червоточиной, а обивка стен подгнила и выцвела от действия времени. Пыльная паутина, висевшая по углам и на карнизах потолка, имела такой вид, как будто зала пустует уже целое столетие.

Катерина сказала:

— Предание гласит, что этих призраков никто не видел: их только слышали. Очевидно, комната эта была в прежние времена обширнее, чем теперь, и стена вон в том конце была когда-то выстроена, чтобы отгородить там узкую комнатку. Эта тесная комната нигде не сообщается с внешним миром, да если бы и сообщалась, все равно она представляет собой совершенную темницу: ни света, ни воздуха. Ждите здесь и примечайте, что произойдет.

Вот и все. На этом она и ее родители покинули нас. Когда замолкли их шаги в пустых каменных коридорах, то воцарилась жуткая и торжественная тишина, которая показалась мне страшнее немого шествия мимо бастилий. Мы смотрели друг на друга с недоумением, и ясно было, что каждому из нас было как-то не по себе. Чем дольше сидели мы, тем мертвеннее и безмолвнее становилась эта тишина; а когда кругом дома начал завывать ветер, то я почувствовал себя больным и несчастным и пожалел, что не осмелился на сей раз показать себя трусом, ибо поистине нечего стыдиться своего страха перед призраками: ведь в их руках смертные совершенно беспомощны. Вдобавок привидения эти были невидимы, что усугубляло беду, как мне казалось. Быть может, они находились с нами в одной комнате — как могли мы знать? Я ощущал какие-то таинственные прикосновения к своим волосам и плечам; я вздрагивал и ежился и не стыдился показывать свой страх, ибо я видел, что и остальные делают то же самое, и знал, что и они ощущают те же легкие прикосновения. Время тянулось так тоскливо и медленно, что, казалось, проходили целые века, и понемногу все лица покрылись восковой бледностью; я сидел словно среди мертвецов.

Наконец издалека донеслось зловещее и медленное: дон!.. дон!.. дон!.. — где-то пробило полночь. Замер последний удар колокола, и снова воцарилась гнетущая тишина, и, как прежде, смотрел я на восковые лица, и опять словно колыхание воздуха коснулось моих плеч и волос.

Так прошла одна минута… две… три… И вдруг мы услышали глубокий протяжный стон. Все вскочили. Колени наши подгибались. Стон доносился из тесной темницы. Наступило короткое безмолвие. Вскоре мы услышали глухие рыдания, прерываемые жалобными восклицаниями. Потом присоединился второй голос, он как бы старался утешить первый. И оба голоса продолжали стонать и тихо рыдать… О, сколько сострадания, и скорби, и отчаяния было в этих звуках! Наши сердца сжимались от тоски.

Но голоса эти были столь естественны, человечны и трогательны, что мы сразу забыли о привидениях и сьер Жан де Мец сказал:

— Давайте разрушим эту стену и освободим несчастных пленников! Поди-ка сюда с твоим топором!

Карлик бросился вперед, размахивая огромной секирой, остальные тоже подбежали, схватив факелы. Бум! трах! трах! трах! Разлетелись в куски старые кирпичи, и образовался пролом, через который впору было пройти хоть быку. Мы нырнули туда и высоко подняли факелы.

Ничего, кроме пустоты! На полу валялся ржавый меч и рядом — полуистлевший веер.

Теперь вы знаете все, что знаю я. Возьмите сии трогательные останки и сотките вокруг них, как умеете, таинственную повесть о давно исчезнувших узниках.

На следующий день Жанна хотела опять сразиться с врагом, но это был праздник Вознесения, и святой совет полководцев-разбойников оказался слишком благочестив, чтобы осквернить этот день кровопролитием. Зато втихомолку они осквернили его кознями — по этой части они ведь были настоящие мастера. Они решили совершить единственное, что можно было осуществить теперь, при изменившихся обстоятельствах дела: притворно напасть на самую важную из находившихся на орлеанском берегу бастилий, а затем, если англичане присылкой подкреплений ослабят гарнизоны гораздо более важных