пригонять его в Туле на новокупленную лошадь... Филофей, успевший сбегать домой и возвратившийся оттуда в длинном белом отцовском балахоне, высоком гречневике и смазных сапогах, взобрался торжественно на козла. Я сел, посмотрев на часы: четверть одиннадцатого. Ермолай даже не простился со мною, он принялся бить своего Валетку; Филофей задергал вожжами, закричал тонким-тонким голосом: 'Эх вы, махонькие!' братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных - и тарантас тронулся, свернул из ворот на улицу; кудластый хотел было махнуть к себе на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута - и вот мы уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.

Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит в кустах, закачает ветки, то совсем замрет; на небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся на сене и уже вздремнул было... да вспомнил о 'неладном месте' и встрепенулся.

- А что, Филофей? До брода далеко?

- До броду-то? Верст восемь будет.

'Восемь верст, - подумалось мне. - Раньше часу не доедем. Соснуть пока можно'.

- Ты, Филофей, дорогу хорошо знаешь? - спросил я опять.

- Да как ее не знать-то, дорогу-то? Не впервой едем...

Он еще что-то прибавил, но я уже не расслушал его... Я спал.

Разбудило меня не собственное намерение проснуться ровно через час, как это часто случается, а какое-то странное, хоть и слабое, хлюпанье и бульканье под самым моим ухом. Я поднял голову...

Что за чудеса? Лежу я в тарантасе по-прежнему, а вокруг тарантаса - и на пол-аршина, не более, от его края - водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит мелкой, четкой рябью. Я - глядь вперед: на козлах, понурив голову, согнув спину, сидит, как истукан, Филофей, а еще подальше - над журчащею водою - кривая линия дуги и лошадиные головы и спины. И всё так неподвижно, так бесшумно - словно в заколдованном царстве, во сне, в сказочном сне... Что за притча? Я - глядь назад из-под балчука тарантаса... Да мы на самой середине реки... берег от нас шагов за тридцать!

- Филофей! - воскликнул я.

- Чего? - возразил он.

- Как чего? Помилуй! Где же это мы?

- В реке.

- Я вижу, что в реке. Да мы этак сейчас потонем. Так-то ты в брод переезжаешь? А? Да ты спишь, Филофей! Отвечай же!

- Маленечко ошибся, - промолвил мой возница, - в сторону, знать, взял грешным делом, а теперь подождать надоть.

- Как ждать надотъ! Чего же мы будем ждать?

- А вот пущай кудластый оглядится; куда он ворохнется, туда, значит, и ехать надоть.

Я приподнялся на сене. Голова коренника не шевелилась над водою. Только и можно было видеть при ясном свете месяца, как одно его ухо чуть-чуть двигалось то взад, то вперед.

- Да он тоже спит, твой кудластый!

- Нет, - отвечал Филофей, - он теперь воду нюхает.

И все опять замолкло, только по-прежнему слабо хлюпала вода. Я тоже оцепенел.

Лунный свет, да ночь, да река, да мы в ней...

- Это что такое сипит? - спросил я Филофея.

- Это? Утята в камыше... а не то змеи.

Вдруг голова коренника замоталась, уши навострились, он зафыркал, заворошился.

- Но-но-но-ноо! - внезапно заорал во все горло Филофей, и приподнялся, и замахал кнутом. Тарантас тотчас сдернуло с места, он рванулся вперед наперерез речной волне - и пошел, дрыгая и колыхаясь... Сперва мне показалось, что мы погружаемся, идем вглубь, однако после двух-трех толчков и нырков водная гладь как будто вдруг понизилась... Она понижалась асе больше и больше, тарантас вырастал из нее, - вот уже показались колеса и конские хвосты и вот, вздымая сильные и крупные брызги, алмазными - нет, не алмазными - сапфирными снопами разлетавшиеся в матовом блеске луны, - весело и дружно выхватили нас лошади на песчаный берег и пошли по дороге в гору, вперебивку переступая глянцевитыми мокрыми ногами.

'Что, - пришло мне в голову, - скажет теперь Филофей: а ведь я был прав! или что-нибудь в этом роде?' Но он ничего не сказал. Потому и я не почел за нужное упрекнуть его в неосторожности и, уложившись спать на сене, опять попытался заснуть.

Но я не мог заснуть, - не потому, что не устал от охоты, и не потому, что испытанная мною тревога разогнала мой сон, - а уж очень красивыми местами нам приходилось ехать. То были раздольные, пространные, поемные, травянистые луга, со множеством небольших лужаек, озёрец, ручейков, заводей, заросших по концам ивняком и лозами, прямо русские, русским людом любимые места, подобные тем, куда езживали богатыри наших древних былин стрелять белых лебедей и серых утиц. Желтоватой лентой вилась наезженная дорога, лошади бежали легко, и я не мог сомкнуть глаза - любовался! И все это так мягко и стройно плыло мимо, под дружелюбной луной. Филофея - и того проняло.

- Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, - обратился он ко мне. - А за ними - так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету... Уж на что красиво! - Коренник фыркнул и встряхнулся... - Господь с тобою!.. - промолвил Филофей степенно и вполголоса. - На что красиво! повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. - Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут - беда! А в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! - прибавил он нараспев. - Одно слово: умирать не надо.

Он вдруг поднял руку.

- Эва! глянь-ка! над озером-то... аль чапля стоит? Неужели она и ночью рыбу ловит? Эхма! сук это - не чапля. Вот маху-то дал! а все месяц обманывает.

Так мы ехали, ехали... Но вот уж и конец подошел лугам, показались лесочки, распаханные поля; деревушка в стороне мигнула двумя-тремя огоньками, - до большой дороги оставалось всего верст пять. Я заснул.

Снова я не сам собой проснулся. На этот раз меня разбудил голос Филофея.

- Барин... а барин!

Я приподнялся. Тарантас стоял на ровном месте по самой середине большой дороги; обернувшись с козел ко мне лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал:

- Стучит!.. Стучит!

- Что ты говоришь?

- Я говорю: стучит! Нагнитесь-ка и послухай-те. Слышите?

Я высунул голову из тарантаса, притаил дыхание - и действительно услыхал где-то далеко-далеко за нами слабый прерывистый стук, как бы от катившихся колес.

- Слышите? - повторил Филофей.

- Ну да, - ответил я. - Едет какой-то экипаж.

- А не слышите... чу! Во... бубенцы... и свист тоже... Слышите? Да шапку-то снимите... слышней будет.

Я шапки не снял, но приник ухом.

- Ну, да... может быть. Да что ж из этого?

Филофей повернулся лицом к лошадям.

- Телега катит... налегке, колеса кованые, - промолвил он и подобрал вожжи. - Это, барин, недобрые люди едут; здесь ведь, под Тулой, шалят... много.

- Какой вздор! Почему ты полагаешь, что это непременно недобрые люди?

- Верно говорю. С бубенцами... да в пустой телеге... Кому быть?

- А что - до Тулы еще далеко?

- Да верст еще пятнадцать будет, и жилья тут никакого нету.

- Ну так ступай живее, нечего мешкать-то.