Она покачала головой:

– Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало, наконец, тепло. Не выношу холода. Особенно в городе.

– В кадилляке тепло, – сказал я. – У меня на всякий случай припасен плед.

Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше:

– Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.

– Не только холод. – Я сел за руль. – Покатаемся немного?

Она кивнула:

– Охотно.

– Куда поедем?

– Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.

– Хорошо.

Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш кадилляк – корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.

Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна природе – деревьям, облакам, животным, – а иногда женщине.

Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.

Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.

– Как хорошо, – сказала она. – Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Все наяву, и в то же время – как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен…

Я достал пачку сигарет:

– А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?

Она кивнула:

– Вечером, да… Когда наступает темнота… Странная это вещь.

Я распечатал пачку:

– Американские сигареты. Они вам нравятся?

– Да, больше других.

Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу.

Я опустил стекло, чтобы вытянуло дым.

– Хотите немного поводить? – спросил я. – Это вам доставит удовольствие.

Она повернулась ко мне:

– Конечно, хочу; только я не умею.

– Совсем не умеете?

– Нет. Меня никогда не учили.

В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.

– Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, – сказал я.

Она рассмеялась:

– Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает.

– Это просто глупо, – заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. – Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем. Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:

– Но ведь я действительно не умею водить.

– Неправда, – возразил я. – Умеете, но не догадываетесь об этом.

Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.

– Вот, – сказал я, закончив объяснения, – А теперь трогайте!

– Минутку! – Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице.

– Не пропустить ли его?